Наталья Смирнова - Диспетчер
– Он пропал, – ответила статуя. – Сбежал из больницы. Погодите. -
Женщина открыла шкаф. – Я не могу сосредоточиться, но мне кажется, что я видела его пальто. Да. Пальто появилось, а куртка исчезла. Он здесь был. Может быть, даже днем. Когда он ушел из больницы, вы говорите?
– Я ничего вам не говорил. Я первый раз слышу о больнице.
– Неделю назад это снова повторилось, – сказала женщина. – Я отвезла его в Каменку, там знакомый доктор. Сегодня утром Олег мне позвонил и сказал, что Алексей ушел. И… еще пожар. В общем…
– Дайте мне адрес больницы, – попросил певец.
Больница выглядела деревянной полуразвалившейся усадьбой позапрошлого века. Жил в ней, очевидно, небогатый помещик, и средств хватило лишь на тонкие каменные колонны у входа, возле которых прямо на деревянном крыльце полураздетое, подстриженное под горшок существо, сосредоточенно раскачиваясь, изучало подол серенького застиранного платья. Только тогда певец понял, что больница психиатрическая.
Он вошел внутрь и быстро закрыл нос платком. Проходившая мимо санитарка спросила:
– Вы к кому?
– Мне нужен главврач.
Они двинулись вдоль коридора, постучав, она открыла дверь.
Главврач сидел в кресле и с грохотом закатывал железный шарик в лунку зеленого поля. Певец помнил эту детскую игру. Поле, напоминавшее полукруглый железный поднос, долго валялось на шкафу, а шарики пропали. Молодой доктор любезно встал и круглым жестом отодвинул игру.
– Вы, вероятно, по поводу Алексея Ганшина. Зоя мне звонила, ну, Зоя…
Она подруга моей матери, мама всегда обижалась на ее черствость. Но это эмоциональная бедность. Зоя досконально исполняет обязательства.
Служебные, супружеские. Очень надежный человек, вдова директора фабрики. – Последнее доктор произнес с уважением. – Новый директор вначале задвинул ее в угол, потом вернул на прежнее место.- Градус уважения поднимался все выше. – Мы удивлялись ее привязанности к художнику, она все-таки человек дела, но потом я понял, что это компенсаторное. Она через него ощущает. Союз людей, которые не могут решить свои проблемы в одиночку.
Певец понял, что доктору не с кем поговорить. Монолог шел без пауз.
– В общем, мы его подлечили, суицидальное состояние сняли, и тут он вдруг исчез.
Доктор вытащил откуда-то из-под стола трость с набалдашником, щелкнул внизу, и сверху вырвалось огромное пламя. Он прикурил.
– Это зажигалка? – удивился певец.
– Как видите… Мы много с ним разговаривали. Помимо маниакально-депрессивного синдрома там, конечно, есть еще и фиксация. Много притворства, но, знаете, в сыне железнодорожника это неуклюже и слишком заметно. Иногда он признавался, что ему скучно с собой. Что он ненавидит даже собственное лицо, не говоря уж обо всем остальном. Даже держать кисть так, как он ее держит, опротивело.
Классичность манеры – то, что ставят ему в заслугу, – это дерьмо, гордыня посвященных. Цитаты из Рембрандта – знак бессилия. Что он создал канон и теперь этот канон теснит его. Ну и прочее… Почему-то он непременно хотел вернуть себе уже написанные картины. А пропал на другой день после приезда жены.
– Вы имеете в виду Зою?
– Да нет, почему Зою? Имею в виду его жену Александру. Хотите? – вдруг прервался доктор и, взяв из вазы яблоко, бросил его певцу.
Яблоко со стуком покатилось по полу, а доктор, взглянув на певца с профессиональным интересом, наклонился, забросил его обратно в вазу и продолжал как ни в чем не бывало: – Жена отняла картины у тех, кому он их раздарил или продал задешево, потому что действовала во спасение. Мне рассказывала Зоя, как она буквально вырвала у нее последнее полотно, твердя, что речь идет о жизни и смерти. Она, я имею в виду Александру, хотела забрать и то, что он написал здесь, но я не отдал. Хотите – покажу?
Они спустились на первый этаж, и доктор провел его в угловую комнату на первом этаже. За окном неумолимо лил дождь, палата пустовала, храня лишь слабый запах краски, а на стене сияло яркое южное лето, солнце, речка. Нелепый живописец в беретке и блузе на высоком берегу писал, склонившись к мольберту, всецело поглощенный своим занятием.
Дерево рядом было кривым, художник в наклоне повторял изгиб ствола.
– Отличная живопись.
– Таких у Зои полно, – заметил доктор.
Он вдруг насупился и принялся листать альбом, прихваченный из кабинета.
– Вот она. Это копия. Написана в 1926 году. Малоизвестный французский художник. На обороте картины француз сделал приписку.
Если перевести, будет приблизительно следующее: “Никогда не поступай, как я, никогда не поступай, как другие, никогда не поступай даже как Рафаэль”. Взгляните сюда, – доктор снял со стены и перевернул картину Ганшина, – та же надпись, слово в слово, по-французски. Можно было бы подумать, что у Алексея Александровича отличная память, если бы не отыскался этот альбом, припрятанный им.
– Так вы полагаете?..
– Сумасшедшие так не шутят. Это самоирония.
– Не вижу тут смешного.
– Издевка. Это его состояние, и, в общем, даже его картина за копию не сойдет, слишком много в ней автора. Мощный человек, на многое способный, мрачный авантюрист. Его власть распространяется не на всех, но тем, кто попал под его обаяние, трудно выпутаться.
Манипулировать, красть – он может все, но зачем? Это сделают другие.
Его жена выглядела психически неуравновешенной. Кто из них сильнее болен, еще вопрос. Он гораздо больше смахивал на симулянта, скрупулезно обдумывавшего каждый шаг. Она, наоборот, свято верила в то, что говорила, а несла она чушь. Посмотрите на эту красоту.
Он вынул из альбома карандашный набросок. Певец посмотрел и увидел
Сашино лицо.
– Это уже не шутка, – сказал доктор, – тут трагедия.
– Сколько вы за него хотите? – спросил певец.
– Сколько не жалко.
Певец выгреб из бумажника все наличные и сунул доктору. Тот, согнув пополам купюры, опустил их в карман халата и потянулся за тростью, поставленной в углу. Певец отшатнулся: из трости выскочил факел размером с олимпийский.
Покинув больницу, он действовал спокойно и методично. Заехал в мастерскую, купил рамку для наброска, дома приготовил ужин, налил вина, поставил Сашино лицо напротив и исполнил гимн одиночек “Выхожу один я на дорогу…”.
О какой свободе могло говорить это существо с лицом монахини, истово служившей одному, за которого она была готова обманывать, воровать, скитаться? Это настоящий плен. Как сказал доктор, трагедия.
Он не хотел отдавать ей картины, а отдал все до одной. Может быть, они с художником живут где-нибудь в провинциальном городке и она по утрам варит ему кофе? Оба отчаянно боролись, пусть победят. Странно, как легко она отняла себя у него, и грешник в нем смирился. Ее лучезарность невозможно присвоить или удержать, она не даст распоряжаться собой.
Он задумался о человеческих двойниках. Наверное, они созданы уже уставшим божеством в тот час, когда день клонится к вечеру и фантазия уступает место механической работе. Если б творец не уставал и все разнились, мир был бы непостижим и его главное изобретенье – сознанье – оказалось бы излишеством. Саша была его, была им, и, зная себя, он знал, что искать ее бессмысленно. Она вернется, потому что художник снова ее оставит. Или прогонит. Они с певцом опять будут вместе, но, собственно, он и теперь знал, что не один.
Ему припомнился таджик, что сидит в лавке между стеклянными дверьми магазина за вечно блестящими от воды киндзой, укропом, редисом и луком, и оттуда, как клочок земли, торчит черная макушка. От шагов покупателя он клонится еще ниже, готовый исчезнуть совсем, а может, быстро читает молитву и лишь потом встает с глазами, полными опасений. Рост у него неожиданно высокий, а на лице – застенчивость ребенка. Как будто ему стыдно представать перед миром. Вчера, повесив пакет с травой на безмен, он повернулся к свету, и стало видно, что левая щека изуродована розацеа. Вот и вся причина стыда, а певец видел в нем брата. Но в итоге он им и оказался.
Права на существованье не бесспорны, и люди – лишь случайное сочетанье, дети греха или радости, в сущности, все равно. Дети чувства или инстинкта. Им нужно зеркало, чтобы видеть, что они существуют, нужны копии и доказательства их бытия. Все, что подтверждает их законные права, кроме свидетельства о рождении. Он перестал удивляться господину Бондаренко, прячущему в подвале картины с птицами. Это единственное, что было у него надежного.
Кусок вечности, купленный за бесценок.
Посмотрев на часы, он понял, что опаздывает на концерт. С тех пор как пропал художник, все потекло по привычному руслу. Прилетел Курт
Вайман и забрал рыдающую Олю, с Бондаренко они поладили. Певец начал выступать на любительских концертах, а учительница ему аккомпанировала. Все вошло в обычную колею, а всего-то один живописец покинул город. Стало тихо, как в лесу, покинутом птицами.
