Анна Кэмпион - В блаженном угаре
Рут перекладывает подушечку себе под ноги, делает это очень сосредоточенно и медленно.
— Итак?
— Итак, вы опять действуете мне на нервы.
— Почему?
— Все потому же. Все равно вам не удастся уничтожить то, что я узнала. Потому что это — во мне, я чувствую это всем нутром. Ясно? Похоже, вы не в состоянии постичь некоторые вещи. Ну нельзя же во всем подозревать притворство и розыгрыш. Когда он смотрит на меня, то видит меня — всю. И это для меня особая честь… что он так меня видит, это — абсолютная любовь.
В ее взгляде — ни малейшего смущения, ни намека на сомнение. Она хочет, чтобы я понял наконец, что сказанное ею — правда. Она водит по столу рукой, легонько царапая его согнутыми пальцами. Что это, вялое подобие игры в «слоновий хобот»?
Я откидываюсь на спинку кресла, продолжаю внимательно за ней наблюдать.
— Ну что ж, «абсолютная любовь» — понятие достаточно широкое… «Для того чтобы решиться на то, что я сделала с Тейт, нужно очень любить, великой Любовью, и она есть в моем сердце». Это заявила одна из рабынь Мэнсона, рассказывая, как она зарезала младенца актрисы Шарон Тейт.
— Хо-хо-хо. — Рут складывается от смеха пополам, почти касаясь ладонями ног. — Хо-хо-хо.
— Ты находишь это забавным?
Рут не отвечает, продолжая заливаться смехом. А когда наконец выпрямляется, то стонет от изнеможения.
— Это жутко смешно.
— Да, разумеется. Вырезать из материнской утробы младенца — это жутко смешно.
— Да мне не это смешно, смешно, что вы все это мне рассказываете. По-вашему, я на такое способна — убить ребенка?
— А Шарон молила их о пощаде, молила этих женщин не лишать жизни ее и ее ребенка. Но они не смели отступиться, они обязаны были ее прирезать, так полагалось. А потом смочили руки в ее крови и в крови остальных жертв. Для чего? Для того чтобы написать кровью на стене «свинья» и кое-что покрепче. На стене или на двери, этого я уже сейчас не вспомню.
— Послушайте! — Она резко откидывает голову.
— Да! Я весь внимание! И что же дальше?
— Послушайте! Может, вы заткнетесь, а? С какой стати вы все это мне плетете? Ну не собираюсь я убивать никаких младенцев, и отьеб… отвалите от меня наконец. Я не желаю выслушивать все эти мерзости.
— Значит, ты не знаешь, кто такой Мэнсон?
— Мне это неинтересно.
— Значит, все-таки уловила, в чем там было дело?
— Нет, не уловила.
— Ну, как же. Чарлз Мэнсон, суперзвезда шестидесятых. Объявил себя Иисусом-Сатаной и организовал свое «племя кочевников». Преданные ученики, главным образом ученицы, исполняя волю своего божества, действовали как «каратели» — его словечко, постепенно превращаясь в маниакальных убийц.
— Да, я что-то такое слышала.
— Я и говорю, что уловила.
— Нет, ничего подобного, я понятия не имею обо всех этих кошмарах и зачем они все это устраивали. Меня тогда еще на свете не было. Ясно? Как вы смеете обвинять меня в…
— Тебя я ни в чем не обвиняю. Я говорю об «абсолютной любви». Во имя которой все это делалось.
20.02. Слышится торопливое шарканье: это мы спешим разбежаться. Спонтанный порыв, острая потребность отдохнуть друг от друга. Рут идет в туалет, я наполняю раковину холодной водой. Нетерпеливо окунаю руки: вздувшиеся вены похожи на дельту реки, которая вот-вот разольется. Я зажимаю пальцами нос и пихаю голову под воду.
Рут растянулась на полу, подняв вверх раскрытые ладони. Я выскакиваю наружу, прихватив с собой полцыпленка, на ходу отрывая от него куски. Несколько упавших на землю ошметков тут же облепляют муравьи, здоровущие, с ноготь величиной. Солнце уже у самого горизонта. Все вокруг — в теплых охристо-красных тонах. Кроме откуда-то взявшейся облезлой вороны, тоже огромной, с черным клювом.
Когда я вернулся, Рут сидела, поджав ножки, в кресле, держа дымящуюся чашку. Я сел напротив, слушая, как она осторожно потягивает горячее питье — единственный звук, нарушавший тишину. А я привык жить среди целого хора шумов, но здесь ни машин, ни факса, ни автоответчика, это слегка меня нервирует…
Судя по ее напряженной позе, сейчас меня порадуют каким-нибудь сюрпризцем.
— Я вот что решила. Я не собираюсь торчать тут целых три дня.
— Вот как.
— Вот так.
— Ну ты и фрукт.
— Какая есть. Так вот… я вас послушала, а теперь я сама хочу кое-что вам рассказать.
Она отхлебывает свой напиток. Это ее «а теперь» означает, что она, возможно, все-таки потерпит меня три, вернее, уже два с половиной денька, при условии (такие настырные очень любят ставить условия): давайте договоримся. Это означает, что я должен заткнуться, ни слова больше об извращенце Мэнсоне, долой все эти фильмы ужасов, знай свое место, дяденька, теперь ты слушай мою команду. В сущности, командовать мной ей тоже не очень хочется, боссы никогда сами не знают, чего именно им нужно. И еще они уверены, что им хорошо известны все возможности подчиненных, они и представить себе не могут, что эти люди способны на большее и подчас — непредсказуемое. Ну-ну, я тоже намерен преподнести ей сюрприз.
Я смотрю на Рут с забытым уже спокойствием и чувствую, как по моему телу разливается тепло.
Рут старательно откашливается.
— Баба не хочет, чтобы ученики его превращались в ненормальных, в фанатиков. Ему не нужно полное подчинение, он хочет, чтобы мы… чтобы человек подчинялся только самому себе.
— Понятно. Что ты и стараешься делать, верно? Но разве и в этом случае тобой не управляют? Тебе не странно, что подобные мысли — кто кому должен быть подчинен — очень редко приходят в голову тем, кто живет у себя дома? И, наоборот, очень часто посещают тех, кто подался в религиозные общины. Видишь ли, там тебя угощают коктейлем из самых разнообразных эмоций: чьи-то воспоминания о прошлом, чьи-то исповеди, кому-то можно исповедаться в ответ. А это будоражит, как всякий алкоголь.
На этот раз она слушала очень внимательно. Поскольку солнце уже зашло и за окнами не было видно манящих гипотетической свободой тропинок.
— А оно не было тебе, так или иначе, навязано? — продолжаю я.
— Вы о чем?
— Ты же знаешь о чем. Я говорю о подчинении.
— Пф. — Она обиженно фыркает. — Пф. Знаете, я вообще ничего такого не хотела. Просто он оказался рядом. Я сидела с закрытыми глазами, а когда открыла их, смотрю, он сидит напротив. Глядя на меня, вернее, в меня, он медитировал и иногда что-то спрашивал. Спросил: «Что ты чувствовала?» Я ему: «Я видела слабый свет». Он говорит: «Действительно видела?» А я отвечаю: «Нет».
Она поводит плечами, будто хочет стряхнуть с себя нахлынувшие воспоминания, вернуться сюда.
— Прости, я имел в виду другое… я хотел сказать, что община — это особое пространство. Ашрам Баба — это, в сущности, посвященный ему храм, все вокруг, сама атмосфера насыщена излучаемой им благодатью. Разговоры только о нем: Баба сотворил то-то и то-то, дал тому то, тому это. Ты все это постоянно слышишь. Потом кто-то подходит и интригующим шепотом тебе на ухо: «Ш-ш, этого не передать словами…» — благоговейное лицо, голова смиренно опущена, в знак вечной преданности… «Дорогая, если бы я могла объяснить». Твой мозг волей-неволей все это впитывает. Короче говоря, когда ты оказалась перед ним, он уже не был для тебя незнакомцем. Таким, как, например, случайный сосед в кафе, тоже забежавший выпить капуччино. Разве я не прав? Ты была уже на взводе, на грани истерики.
Рут резко наклоняется, придерживая свое сари, похоже, сейчас у нее действительно начнется истерика.
— Чуш-ш-шь, никакой ис-с-стерики, — яростно шипит она. — Я там была? Была. И я действительно почувствовала нечто особенное. Я тут перед вами распинаюсь, рассказываю, что испытала совершенно новые ощущения, а вы говорите, что ничего я не чувствовала, что у меня, видите ли, была истерика. Так чего вам от меня надо, а? Я могу говорить, говорить, говорить о чем угодно, вы все равно не примете это всерьез. Просто дурдом какой-то…
— Дурдом, говоришь?
— А то нет.
— А если Баба попросит: убей себя? Ты смогла бы?
— Надеюсь, что смогла бы.
— И это, по-твоему, нормально?
— Вполне. Потому что он никогда такого не попросит.
— Но он же попросил тебя стать его женой. Как ты считаешь, что его в тебе так очаровало: твоя духовность или твоя красота?
Она чешет плечо — укусила какая-то мошка, скребет, скребет, на коже остается красная ссадинка. Вдруг замечает мой взгляд.
— Может, все-таки будете смотреть мне в лицо?
— Не понял?
— Вы все время пялитесь на мою грудь. Я предпочитаю, чтобы мне смотрели в лицо.
Вот это да! Удар нанесен точно. Я, натурально, тут же снова на них «пялюсь» — та-а-ак, теперь мой черед видеть розовых слонов. Разумеется, я посматривал на ее торс, не целенаправленно, но, поскольку грудь у нее высокая, взгляд невольно упирается в самую «выдающуюся» точку. Обычно я вообще не рассматриваю какие-то части тела, стараюсь воспринимать пациента цельно: вот он, вот пол, вот стул, вот глаза. При чем тут ее женские прелести? В последний раз я услаждал себя зрелищем женских прелестей дома, и это была промежность Кэрол: под тесными — очень тесными — трусиками видно было, как подрагивают и сжимаются те ее губки, словно что-то беззвучно шепчут. Но что это я, в самом деле! Надо быстренько взять себя в руки.
