Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона
— Видите, небольшие импульсы, фантазия, и ум ваш начинает работать…
После полудня. Дагни осталась одна, и ее наигранную веселость словно ветром сдуло. Возвышенное настроение, снизошедшее на нее во время прогулки с доктором Врангелем, тоже покинуло ее. Нельзя сказать, что она совсем пала духом, нет, но приблизительно такое чувство, если выпьешь днем слишком много, а потом ощущаешь, как в нервах подрагивает, когда хмель медленно уходит. Ни трезвая ни хмельная, ни голодная ни сытая, ни раздетая ни одетая. Нет ни отчаяния, ни сомнения, она беспокойно металась по комнате. Есть ли спасительная соломинка? Может, отложить задуманное? Как-то странно подумать, что не увидишь, как забрезжит рассвет, как наступит новый день, без тебя.
Веселого в задуманном нет. Полная неизвестность. А вдруг не получится? Хотя… снотворное, прежняя склянка с морфием и новая должны неминуемо привести к смерти. И смерти без мучений и болей.
Главное: нужно действовать решительно и быстро. Не сидеть и не настраивать себя, побороть вспыхнувшее сомнение и… поторопиться, ничего нет проще. Сверши задуманное. Пора навсегда покончить с ночным разгулом плохого настроения, прекратить прекраснодушное витание в облаках, прекратить лежать, закрыв глаза, и представлять, что умираешь. Думать, как приятно, должно быть, умирать! Хватит! Нужно действовать. Огнестрельное оружие? Пожалуй, слишком грубо. Она не способна на такое. Теоретически она знала, что все искусство состоит в том, что нужно взять револьвер, крепко прижать его двумя пальцами к виску и надавить на курок. Страх перед смертью был. Потом эта мгновенность, моментальность, ты есть — и тебя нет. Нет, ей не совладать. Здесь нужно иметь мужские нервы и мужской ум, чтобы свершить такое насилие над собой.
Не выдумала ли она все это? Револьвер к виску, револьвер в рот — и так мозг на потолке! Нет, спасибо, не пойдет. Уж лучше с ума сойти. Немного эстетики под конец необходимо. Не называется ли это умереть красиво?
Она вышла в столовую, чтобы посмотреть на заход солнца. Окна в столовой выходили на запад. Осеннее небо, тяжелое, свинцовое, с разрывами туч у сопок, там, где свет рассеивается. Несколько золотистых полосочек, одна над другой в этом уходящем угрюмом сентябрьском дне. И на фоне этого неба несколько темных лип. Угольно-черная кора, как и у всех деревьев в городе, с одинокими светло-золотистыми листиками, дрожащими на ветру. Ветер пришел со стороны Бюгдё, на воде колышется от ветра длинная серая льдина. У берега каемка чистой воды, зеркальное отражение.
Правда ли то, что первая молодость больше всего связана с сильными ощущениями? Тогда тебя интересуют другие проблемы, правильно. Но такой сентябрьский полдень, как этот, может кого угодно выбить из колеи, оттого грусть понятна, оправданна, сомнения нет. В этом есть, однако, своя прелесть. Прелесть открытия нового, впечатление. Молодости свойственен оптимизм, чувство познания, стремления реализовать себя, проверить теорию, вычитанную из книг, на практике. Подобным образом человек снова вступает во взаимосвязь с внешним миром, необъятным миром вокруг него.
Чувствительность, эмоциональность в человеке никоим образом не являются счастьем. Как только подумаешь, что приходится тащить за собой человеческие горести, разочарования, все ощущения действительности, тогда никакая твоя сверхчувствительность не поможет, хотя серенький неприглядный денек не только давит, но и несет в себе нечто эстетическое. Нет, мочи нет терпеть. Хотелось снова плакать. Она прошла быстро через комнату с выходом в сад, где сидели другие, и поднялась к себе. Нашла сестру Беате и послала ее в аптеку с рецептами доктора Врангеля. Так!
Она снова спустилась вниз. По случаю ее дня рождения вся семья была в сборе. Дядя Вильгельм сидел в кабинете, как обычно. Тетя Каролине, Рагнхильд остались дома по случаю такого торжества, Герман и его жена.
Эти молодожены действовали ей на нервы, были ей довольно wiederlich, отвратительны. От них попахивало этим особым душком молодоженов, который только они, двое, могли вынести, поскольку причина его лежала в них. Она была глупая гусыня, сидела и смотрела влюбленными глазами на Германа. Герман не сумел развить то хорошее, что было дано ему от природы. Он принадлежал к типу людей, которые словно скользят по жизни, не зная трудностей и забот. Эти люди никогда не переживали Седана[5]. И в силу своей натуры никогда не переживут его. Они слишком практичны, слишком жизнеспособны. Герман походил на мать. У него не было отцовской интеллигентности, но были сила и хватка. Он уж точно рано или поздно станет во главе дома Лино и предпримет нечто такое, на что отец в мыслях своих никогда бы не отважился. Высокомерный, без чувств и чести, он никогда не считался с другими, но ранить этих других ни за что ни про что, оскорбить, о, это он мог. Она держалась от него подальше. И все равно, несмотря на эти качества, она завидовала своему двоюродному брату. Даже восхищалась. У него было то, чего не хватало ей, у него было здоровье и эта прямолинейность, отличающая дельных людей.
Она никогда не забудет его, каким он был в молодые годы. Напористым, настойчивым. По его принуждению она и другие члены их семьи обязаны были покидать бал первыми. Он хотел всегда и везде подчеркнуть привилегированное положение клана Лино…
Бог ты мой, какая нетактичность! Подумать только, совершенно открыто, не стесняясь, тиранить других людей!
И Рагнхильд сидела вон там. Богатство не помогло ей, она оставалась незамужней. Зато любила мужской пол настолько, что мужчины убегали от нее. Она играла в бридж. Бридж заменял ей все на свете. К тому же она играла неплохо, да поможет ей Бог.
Теперь она дала согласие на участие в вечере. Герман и его жена, она сама и «камергерша». Дагни повернулась к тете Каролине, чтобы поболтать с ней. Собственно тетя Каролине разочаровала ее. Когда-то она преклонялась перед ней. Преклонялась безгранично. Она даже думала, что тетя Каролине была такая же сентиментальная, как и она, и она восхищалась ее умению сохранять при этом хладнокровие.
Они вошли вместе в красную комнату, она и тетя Каролине. Удобно расположились на диване. Тетя взяла ее за руки: «Как тебе живется, моя дорогая Дагни?»
— Ах, тетя, если говорить откровенно, умонастроение мое гораздо опаснее самой болезни.
Тетя сказала как бы невзначай: «Я думала, что ты вылечилась, окончательно…»
Дагни не ответила, сидела и смотрела на человека, которого она раньше просто боготворила. Как легко можно ошибиться! Она считала тетю героической натурой. Она внушила себе, что если кто всерьез понравится ей, то она не посчитается ни с чем, преодолеет любые преграды. Она вообразила, что тетя тогда готова пожертвовать всем, всем. Но действительность опровергла ее мнение. Тетя была слабеньким существом. Интеллигентна, да, ничего не скажешь, но без широты и размаха. Ее ответ был типичным для нее: не хотела касаться опасного момента в ее словах: «…Умонастроение мое гораздо опаснее самой болезни». Она сказала так, да.
Она встала и бесцельно кружила по комнате. Собственно она была одной из этих привилегированных людей, только не соответствовала этому уровню в жизни — у нее не было богатства в натуральном виде, недвижимого имущества, не хватало человеческого таланта. Таково было мнение о ней всех этих существ, что окружали ее, они кого угодно могли превратить в анархиста. Прочь, прочь от них. Придет день, несомненно придет, когда сила извне сметет их с лица земли, прочь из этого семейного круга!
Он не отвечал своему месту. Таких, как тетя Каролине, по земле бродит уйма, и мужчин, и женщин, все они имеют «место под солнцем», которое они не оплатили подобающе, их личный жизненный вклад невелик. Поэтому прочь от этих людей. И голодающие миллионы чувствовали это. Домье в своих литографиях запечатлел, как это было, на вечные времена. Клан Лино должен исчезнуть с лица земли!
Печально, бесспорно, что утонченные типы, стиль и культура обречены на гибель, но начавшееся брожение извне, за оградой усадьбы «Леккен», нельзя остановить, тем более местными внутренними силами. Нельзя, не справиться. Ни за что на свете!
По своему темпераменту, по складу характера она была консервативна. Все ее холодное существо подходило к консервативной атмосфере, но подспудно сидело в ней — как во всех нас — некое восхищение противником, и это была слабость, большая внутренняя слабость, которая однажды не заставит себя проявиться. Конец с кланом Лино, значит, конец и с ней, чтобы уже быть точной.
Но восхищение противником покоилось главным образом, безусловно, на том основании, что не знаешь его хорошо, этот факт следует учесть.
Вот Герман. Он настолько без чести и совести, что, без сомнения, справится с тем, что грядет, приспособится. Вместе с другими, ему подобными, пойдет на компромисс и выживет на некоторое время. Может, даже на довольно длительное. Но борьба будет жестокой, сам фундамент, связывающий духовную и материальную культуру, которой владели «старые семьи», а именно незыблемость, спокойствие, исчезнет. И тогда вообще, к чему все?
