Сергей Магомет - Записки Степной Волчицы
Оказалось, что этим летом поэтессу вместе с полупарализованной старухой-матерью пустили к себе на дачу приживалками какие-то дальние родичи или знакомые. Мы обнялись-расцеловались. Она всплакнула у меня на плече, и я прослезилась. Потом мы прочли друг другу по нескольку последних стихотворений. Честно говоря, ее стихи показались мне ужасными, совершенно не похожими на ранние — беспомощными, почти полуграмотными. Подозреваю, что и мои стихи не пришлись ей по сердцу. Она стала пересказывать мне всё то же — про папоротники и фиалки, и я ей всё то же — про моего сбежавшего мужа. К слову, она сообщила, что сейчас мой муж и его нынешняя подруга, которая, как известно, отличалась необычайной деловитостью, проживают по льготной путевке в подмосковном доме творчества и, вообще, ведут шикарный и очень светский образ жизни, — а именно, она пытается ввести его в высшее общество, знакомит со своими бывшими мужьями и любовниками. «Она очень талантливая, видно, что много страдала», — сказала я. «Страдалица-сучка», — сказала поэтесса. Она уверяла, что я обязана молиться за него и ждать вечно. «Я тоже все терпела, я сама уж как семнадцать лет не трахана!» На днях я должна была выцарапать аванс в издательстве, и отдала ей все деньги, которые были при мне. Правда, денег оказалось совсем немного. Грустно было наблюдать, как у нее благодарно загорелись глаза, а сама она сразу засуетилась, зачесалась: было ясно, что ей уже не терпится бежать в магазин. «Тебе сейчас столько же лет, сколько Марине Цветаевой», — между прочим заметила она. Я вздрогнула, уж в который раз изумляясь этой мистической, почти пророческой гиперчувствительности поэтических душ. Как удачно, что этим летом мы оказались соседями! Мы нежно и трогательно распрощались, я пообещала, что теперь буду к ней часто-часто заходить. В эту минуту моя душевная раздвоенность, яростный антагонизм двух заключенных во мне сущностей стали особенно очевидны. Одной из них — женщине, дамочке — страстно хотелось утешиться, утопить печаль в невинных, хотя и на грани подлости женских сплетнях, в бесконечном перемалывании одного и того же, в мазохистском переливании из пустого в порожнее. Другой — Степной Волчице — до рвоты были омерзительны эти дамские присюсюкивания. От разговоров всуе о сокровенном идоле хотелось завыть, зверски оскалить зубы. Чужой, сучий нос, просунутый в мою разоренную нору, с плотоядным любопытством втягивающий священный запах моего самца, был тягчайшим оскорблением, от которого кровь в моих жилах превращалась в гнилую черную воду, а окружающий мир казался мрачной зловонной помойкой, где роются лишь шелудивые псы, а волки обходят далеко стороной. Но ужас заключался именно в том, что в данном случае в зловонную помойку превратился весь мир, а значит, обойти, избежать его не было никакой возможности, — разве что воспользовавшись советами с сайта самоубийц.
Распрощавшись с моей доброй поэтессой-алкоголичкой, я почти мгновенно забыла о ней, словно ее и не существовало вовсе, и вернулась домой. Затворившись у себя в светелке, напившись кофе вприкуску с анальгином и включив ноутбук, я принялась за чтение — за давно отложенные восхитительные «Записки у изголовья» Сэй Сёнагон, средневековой японской гейши, то есть придворной проститутки, — но беззащитной и трогательной, как пушистые птенчики, которых она описывала, — видимо, в перерывах между дворцовыми оргиями. Один мой знакомый писатель уверял, что буквально плачет над этими страницами, как ребенок, видя в древней гейше недоступный, как луна, идеал женщины. Вот, мол, между прочим, пример для подражания. Не знаю, мне почему-то кажется, что у нынешней подруги мужа есть с ней что-то общее. После того, как ее использовали так и сяк, пишет наивные, как девочка, этюды о птенчиках и щеночках. Кстати, другой наш общий знакомый серьезно убеждал меня, раз уж такая страсть и любовь, смотреть на вещи шире, поехать в дом творчества, в компании мужа и его подруги поучаствовать в пирах души и тела. Плюс все эти разговоры о монашках-блудницах, о Марии Магдалине, которой восхищался сам Христос. В такие моменты мне действительно хочется заживо зарыть себя в могилу, чтобы в ночь языческого беснования меня отрыли некрофилы-сатанисты, и во время свершаемой ими черной мессы ожить, взвыв так, чтобы со всей их кодлой случился родимчик, — вот тогда-то прямиком и отправиться туда — на пиры души и тела!
Я старалась мысленно цепляться за дорогие имена и образы. Но теперь все они казались мне карикатурами, вроде тех оборотней и вампиров, которых откапывают сектанты. Или, в лучшем случае, — пустыми, блеклыми банальностями. Кажется, у Стивена Кинга (нашего с дочкой любимого писателя), я читала про какую-то неадекватную фантастическую волчицу, посреди жаркого лета заболевшую водобоязнью, то есть бешенством. Эта волчица каким-то образом сопоставлялась с главным персонажем, мужиком-маньяком, который шел по следу беглой жены, попутно загрызая зубами то одну, то другую случайную жертву. Причем весь фокус заключался в том, что, в отличие от самцов, которые загибаются от этой заразы уже через неделю-другую, самки еще много месяцев могут бродить по окрестностям, наводя ужас на окрестных жителей. Инкубационный период и всё такое. Только теперь до меня вдруг дошла мысль, на которую, возможно, намекалось в романе. А именно, что, может, маньяк был вовсе не маньяк, а жертва. То есть, учитывая подсказку с инкубационным периодом, бешенством мужика первоначально заразила сама же его сбежавшая жена, у которой случались невероятные галлюцинации и за которой он потом погнался… Может быть, и я — взбесившаяся волчица, заразившая своего мужа?.. Бред. Бред. За мной-то муж не гоняется. За мной вообще никто не гоняется.
И всё-таки с каким-то животным бешенством, словно действительно пытаясь себе что-то доказать, я захлопнула ноутбук, сбежала по лесенке вниз, побежала в хозяйский душ и встала под струю. Стало быть, фаза водобоязни еще не наступила. Взглянув в запотевшее зеркальце, я подняла руки и понюхала свои заросшие подмышки. Никакого запаха я не обоняла. Чьи подмышки, по примеру своего любимого нобелевского лауреата Шолохова, нюхает теперь муж? Тогда я стала тупо тереть себя мочалкой, лить на голову шампунь. Потом, схватив бритвенный станок, принялась начисто брить всё, что только было на теле — начиная от подмышек, кончая лодыжками. (За исключением прически, конечно!) Это было похоже на ритуальное действо, на таинство, на попытку превращения волчицы в женщину. Мне хотелось соскрести с себя не только волосы, но и кожу с мясом. К счастью, соответствуя рекламе, бритвенные лезвия действительно обеспечивали шелковое бритье. Я накинула халат и бегом вернулась к себе наверх. Я натерлась дезодорантом, понюхала подмышки. Пахло дезодорантом. Это меня немного успокоило. Стало быть, определенной логике мир еще подчинялся.
Дело в том, что мне ужасно захотелось общения. У меня был один близкий приятель-писатель, он сейчас как раз сидел в Москве, и я решила напроситься к нему в гости. Тем более что в настоящий момент, насколько мне было известно, он был относительно свободен, так как дочку, воспитанием которой был занят фактически круглый год, и которая была как раз ровесница моему сыну, отправил в престижный скаутский лагерь. Пусть считает меня хамкой, наглой, свихнувшейся идиоткой. Вообще говоря, мой приятель считал меня очень умной женщиной. Его, видимо, искренне удивляло, что в женщине есть что-то, кроме… Во всяком случае, он обожал со мной поговорить. Его идеей-фикс было самосовершенствование, путем возбуждения в себе и в окружающих правдивости. К тому же, по его собственному признанию, он был человеком верующим. Мы часто перезванивались, могли говорить по три-четыре часа в один присест. В это трудно поверить, но, оказывается, это возможно. То ли он тоже был со сдвигом, то ли решал какие-то свои проблемы. Может, то и другое. Со своей-то женой-бухгалтершей-аудиторшей ему, видно, и поговорить особенно было не о чем.
Предупредив хозяйку, что сегодня вернусь очень поздно или вообще не вернусь, я села на электричку и полетела в Москву. В электричке я всю дорогу размышляла об этом моем приятеле, которого я про себя называла господином N. Кстати, тоже большим почитателем Джона Леннона.
Иногда он казался мне пародией на литературного барина, глупым попугаем, у которого в голове полный кавардак. А иногда мне казалось, что я могла бы, как в свое время император Александр после беседы с Пушкиным, сказать про него, что только что беседовала с умнейшим во всей России человеком.
Когда-то мы крепко дружили все вместе — то есть я, мой муж и он. После ухода мужа он что называется взял мою сторону и теперь анализировал мою ситуацию, мои отношения с мужем с позиции сочувствия. Мужа, понятно, это бесило, даже глаза белели. Раз или два потом они еще встречались и, кажется, на идейно-эстетической почве расплевались окончательно. Муж на моих глазах даже вымарал телефон N. из всех своих записных книжек и не раз повторял, что ушел от меня именно потому, что, дескать, не собирается жить, как бедняга N., — а главное, помереть в одних и тех же замшелых четырех стенах; что N. вообще теперь должен ему дико завидовать. Что касается N., то, даже не будучи психиатром, он без колебаний диагностировал у мужа начало шизофрении, отягощенное запоздалым мужским климаксом. Со свойственной ему основательностью, порывшись в книгах и запасшись цитатами из последнего произведения мужа, он представил мне полное обоснование своей точки зрения — в синтаксическом и стилистическом аспектах. Такие мужнины бриллианты, как «Он смеялся голосом икающей выпи» или «Их взгляды били прямой наводкой, как по живому танку, лишенному брони» господин N. как раз считал наилучшей иллюстрацией своего диагноза.
