Дмитрий Сазанский - Предел тщетности

— Никакого антисемитизма, — кипятилась крыса, — вспомните у Бродского:

Над арабской мирной хатойгордо реет жид пархатый.

— Достаточно, — прервал Евдокию черт, — неудачный пример. Бродскому можно, он сам еврей.

— Что позволено Юпитеру, не позволено крысе, — прокомментировал язвительный гриф.

— А это уже сионизм и звероферма Оруэлла в одном лице, — не соглашалась начитанная Дуняшка.

Я поплыл, спор жужжал монотонной мухой — бессмысленный, пустой, достигший предела некомпетентности, не способный произвести на свет ничего, даже настоящей злобы к оппоненту. Мне стало плохо, голова закружилась и упала на руль. Раздался длинный гудок клаксона. Он привел меня обратно в чувство, послужил сигналом для совещавшихся в машине гаишников, дверца открылась, но мои спорщики в запале не обратили на резкий звук ни малейшего внимания, закономерно перейдя на личности. Вот так помру через пятнадцать дней, а они и не заметят, продолжая выяснять отношения.

— Дура ты, малохольная, — звучало за спиной, — а ты червяк тупорылый.

«Червяк тупорылый» знаменовал собой потерю крысой последних остатков невозмутимости, с заднего сиденья донеслись в строгой последовательности всхлипывание, шуршание, сморкание в платок и глубокий вздох в качестве финала. Черт даже и не думал извиняться, наоборот довольный собой — сумел-таки довести Евдокию до точки кипения — закурил снова и вместо слов утешения произнес.

— Дунька, смотри, Никитину оброк несут.

— Не оброк, а налог на хамство, — ядовитым голосом подытожила Евдокия.

Видимо черт превосходно ориентировался в запутанных лабиринтах Дунькиного характера, буквально одной фразой вывернул ситуацию наизнанку, введя крысу в экстаз любознательного злорадства.

Капитан подошел к машине, держа в руке пакет с логотипом супермаркета «Азбука вкуса». Я опустил стекло до упора.

— Тебя бы переодеть в цивильное, можно без проб в рекламе продуктов снимать. Какую ряху наел — за три дня не объедешь, — гриф смотрел на гаишника без снисхождения. Видимо ненависть к людям в форме кипела еще с тех времен, когда за ним на вертолетах гонялась американская военщина.

— Да уж, на продуктах из Пятерочки такую идеальную округлость хари не получишь. Жира нет, одно мясцо вокруг глаз, — глумился черт над поверженным врагом.

— Мальчики, цены, доложу я вам, в Азбуке вкуса не по крысиному карману, кусаются. Я смотрела, считала в уме и плакала, — добила гаишника крыса.

Капитан стоял ни жив ни мертв, предполагая, что сейчас наступит вторая часть экзекуции. Он смотрел испуганно, ошибочно приняв меня за предводителя шайки, ожидал, что скажет наимудрейший, вбив последний гвоздь в крышку гроба. Я молчал и во взгляде цербера появился проблеск надежды. Он подобострастно положил пакет мне на колени. Нутром поняв, что с этой стороны не может исходить угроза благополучию, он теперь не сводил с меня глаз, не реагируя на выпады чертовой троицы. Внутри же наимудрейшего происходила борьба жадности непонятно с чем, с некой субстанцией, не поддающейся описанию.

Я ненавидел власть, но не испытывал лютой неприязни к отдельным ее представителям. Приди на место нынешних узурпаторов самые демократы из демократов, я буду плеваться в сторону власть предержащих с не меньшим усердием. Людей не переделаешь, особенно в России, где все благие порывы разливаются тонким слоем по громадной территории, напоминающую растянутую гармошку с порванными мехами, что нажми нужную клавишу все равно выйдет фальшивая нота.

По-своему интерпретировав задумчивость, овладевшую мной, черт шепнул мне в ухо.

— Но, но, не балуй. Не будь нас, он бы тебя, не задумываясь, обобрал до нитки. Считай, что дядя в клюве принес.

Черт ошибался, у меня и в мыслях не было вернуть капитану пакет с деньгами. Ростки сомнения, не испытывая угрызений совести, я безучастно размазал каблуком ботинка по асфальту еще лет десять назад, уйдя из наемных работников в свободное плавание.

Ворованные деньги капитана не жгли мне руки. Я был такой же сволочью, как он, если не хуже и повернись фортуна другой частью тела, мы бы, как сомнамбулы, махнулись местами, не заметив подмены. Иначе и быть не может, потому что два пишем — пятьсот сорок шесть в уме.

Вынул деньги из пакета, пересчитал, оказалось шестнадцать тысяч с копейками — многовато для двух часов в засаде.

— Свои добавили, — пояснил капитан, — да, вот еще, — Он полез в карман, достал носовой платок, по деревенской привычке завязанный в узелок — в нем оказалась золотая запонка с небольшим камешком посередине, — позавчера в сугробе нашел.

Запонка мне точно была ни к чему, я испытываю брезгливость к чужим вещам, не из чистоплюйства, просто у каждом предмета есть своя история, зачем мне лишние заботы?

Давным-давно, в другой стране, что махнула на прощанье красным флагом, работал я недолго барменом в одном заштатном кафе. Любители выпить несли на продажу все, что можно сдвинуть с места, от носков до меховых шапок, от ручных поделок до библиотек по частям. Список приносимого был столь разнообразен, что сразу и не упомнишь. Однажды два пьяницы уже достигших высшей формы просветления притащили к черному ходу средних размеров холодильник с продуктами внутри. Директор заведения смотрел на наш нелегальный бизнес сквозь пальцы, предупредив категорически — золото никогда не покупать, за ним всегда, как крысы под звуки волшебной флейты бредут либо статья, либо кровь. Одна из официанток не послушалась совета умудренного опытом человека, позарилась на золотые сережки по бросовой цене и через пару недель имела удовольствие беседовать со следователем. От статьи она отвертелась — не тот масштаб, но лишилась приличной, хлебной по тем временам работы моментально.

Я хотел вернуть запонку, но Варфаламей шепнул.

— Бери, бери — вещь красивая.

— Да на кой черт она мне? Была бы пара, еще туда-сюда. А одну разве что в нос вдеть, как папуас.

— Дуньке подаришь, — настаивал черт.

Крыса обладала хорошим слухом, зарделась, польщенная подобной заботой о себе, но, как все особи женского пола, в противовес фыркнула, чтобы скрыть радость на лице.

— Подумаешь запонка, мне такие украшении дарили, царицы локти кусали и плакали.

Я посмотрел на капитана, тот тоже безмолвно просил, буквально умолял — Бери же! — ему хотелось как можно быстрее развязаться с нашей компанией, покончить с выпавшими на его долю унижениями и забыть, как дурной сон мартовским днем. Наверняка, как только мы оставим его в покое, исчезнув с набережной, он на всех парах помчится домой и станет глушить водку до тех пор, пока не придет в состояние безмятежного равновесия с жестоким миром за окном, пока не убедит самого себя: случившееся — мираж, плод его воспаленной фантазии. Работу он не бросит, но серые БМВ крысиного цвета, как проклятье, будет обходить стороной.

Когда тебя уговаривают, стоять на своем по такому зряшному поводу верх неприличия, если ты не идиот. Я засунул запонку в карман, туда же отправил деньги, а пакет, сложив вчетверо, отдал капитану. Не из фальшивого благородства, а посчитав дальнейшее пребывание на набережной пустой тратой времени, я завел машину и вдарил по газам, оставив гаишника в одиночку решать проблемы мирозданья. Вот так, не проронив ни слова, я стал обладателем шестнадцати тысяч рублей. Воистину, короля играет свита, а молчание — золото. В зеркало заднего вида я наблюдал уменьшающуюся фигуру рядом с обочиной, пока капитан не скрылся за поворотом. Никто из троицы даже не обернулся, они тотчас же забыли про него, выкинули из памяти, как незначительную деталь ландшафта, текущего под колеса автомобиля. Вырулив на Садовое кольцо, чертыхнулся, проклиная собственную забывчивость — пришлось еще прокатиться, перед тем как развернуться, нырнул в центр и уперся в Лялин переулок. Танька жила здесь в бывшем дворянском доме, в квартире на третьем этаже, которую они купили с первым мужем в «лихие девяностые», как любят теперь выражаться. Насчет «лихих» я бы с удовольствием поспорил с унылым любителем брюзжать по поводу и без повода. Ах, время было тяжелое! Как там у Райкина: «Время было жуткое. Можно сказать жутчайшее, и эпоха была мерзопакостная».

Все правильно, если сконцентрировать воспоминания вокруг банки с окурками, которую я как-то купил в подземном переходе, выкурив талоны на сигареты. По мне, так лихолетье было веселое, плутовское, полное надежд и иллюзий, разочарований и приобретений, несмотря на то, что я вышел из девяностых в той же одежде, в которой и вошел. Нахожусь в твердой уверенности — начнись подобная заваруха снова, наделал бы кучу точно таких же ошибок, также бестолково распорядился приплывшим в руки из мутной воды. Нет смысла обвинять время — ему плевать на тебя, и ежели ты сдуру решил — мне недовесили, сходи к окулисту.