Василина Орлова - Больная

Дмитрия снова положили в больницу. Я положила. В этот раз все было легче, формальнее и циничнее. После того, как он выпил пачку феназепама и спал удивительно долго, так что я просто не сразу сообразила… И когда открыла пачку и увидела… И когда боялась, что мы не довезем его — были пробки. И боялась, что он захлебнется в собственной рвоте, когда ему промывали желудок… После всего этого я решила быть твердой сегодня.

Я зашла повидать его, и он сообщил, что его уже несколько месяцев вынуждают к самоубийству. Если мне дорога его жизнь, я должна все бросить и быть с ним постоянно, бороться с этим кошмаром. Три года назад я именно так и поступила, так мы поженились, но это никого не спасло. Сейчас он строил догадки о том, кто мог организовать его уничтожение с помощью психотронного оружия. Дал мне задание расспросить моего отца (!) и дядюшку Леню (!), потому что «кроме них некому». И если я не останусь с ним, «больше за эту жизнь цепляться не буду, смысла нет». В этот раз я даже особо не раздумывала. Попросила написать на листке вопросы дяде Лене. Тем же вечером сообщила матери о его суицидальных намерениях. Она была поражена — как же так, ведь он хорошо ест, спит, совсем не так, как в прошлом году! Однако напугать ее удалось. Недавно так же умерла дочь ее подруги. Выбросилась из окна. Я твердым голосом сказала, что считаю необходимым госпитализировать его, иначе ни за что не ручаюсь. На следующее утро она прислала смс: «Я согласна». Я тут же поехала к врачу. Она выписала путевку и вызвала машину. Сказала, что к нам не поедет, вряд ли это необходимо. У них вообще был большой наплыв. Я пришла к Дмитрию, ждать бригаду, и врала уже куда лучше, чем в прошлом году, хотя было так же противно. Сказала, что беспокоюсь за него и хочу просто посидеть вместе. Он обрадовался мне. Бригада приехала рано, в пять вечера. Я была совсем одна с Дмитрием. Санитары стали уговаривать его, выяснилось, что врача не было, и они на меня напустились. Дима очень хорошо выглядел и говорил очень здраво, я была куда менее убедительна. Однако по путевке они обязаны были его забрать и доставить. Вязать его не пришлось, сам пошел, понимая, что это неизбежно. Распечатал перед выходом закон о психиатрии. Я дала санитарам денег, попросив не подставлять нашего врача. Через час пришла его мать, сказала мне спасибо. К тому времени я откопала в столе несколько листков с его записями про спецслужбы, наброски записки «в моей смерти прошу винить тех-то и тех-то». Моего имено там не было. Я обрадовалась и этому — или не обрадовалась, не знаю, но я сидела на ковре и хохотала, как будто читала что-то очень смешное.

Потом позвонили вдруг из приемного отделения больницы и поинтересовались, действительно ли Дмитрий болен. Я сказала, что да. Неужели даже тамошний врач усомнился? Господи, а может быть, это я схожу с ума, а он — здоров?..

Ненавижу Бернса, Бога, все на свете.

И если мука сужденаТебе судьбой, тебе судьбой,Готов я скорбь твою до днаДелить с тобой, делить с тобой.

Какое вранье! Вот вранье… Вся жизнь. Я строчками Бернса и говорила, когда ехала с Димой в ЗАГС из ПНД. А теперь я ухожу от него. Хватило. Хотя нужна ему как никогда. Не могу я «скорбь твою до дна делить с тобой». Я не могу жить только для Дмитрия. И кого ни спросила бы, все бы меня оправдали. Даже матушка Досифея, даже Женя. Никто не сказал ни разу: ты слаба, ты предательница. Так правильно? Значит, если человек заболеет, сойдет с ума, он остается один, и оставлять его — правильно? Нет, не так. Конечно, мы будем общаться, мы останемся друзьями. Останемся. На хрена он мне сдался, твой дурацкий «мрачный дол». Я же хочу жить. Так логично — зачем гибнуть и мучиться двоим? Ни у кого даже нет сомнений. И я поступаю так, и мир с этого мига другой. Мир, где ты один, где ты нужен кому-то, пока здоров и хорош.

Никто не заставляет меня. Я могу остаться. Ухаживать за ним, как за ребенком. Я интересна ему постольку, поскольку касаюсь его, живу им. Он не ценит мои переводы. Сейчас, когда я прихожу в больницу, он сообщает мне, чтó я должна любить, чтó мне должно нравиться, а что — нет. Он никогда не решит для меня ни одной житейской проблемы. Как же хочется жить! Родить ребенка. Какое счастье быть с психически нормальным человеком! Вот и получается, что я любила не Дмитрия, а себя, свою интересную жизнь рядом с ним.

Вчера у нас состоялся ужасный разговор. Пошли погулять с ним — его выпустили на прогулку — и бодро как-то гуляли, нескучно. Сидели там, в больничном парке, и он на какую-то мою очередную реплику заявил: «Это потому что у тебя давно не было мужчины». «Ну, тут ты ошибаешься», — огрызнулась я и продолжала, но, естественно, его уже ничто не интересовало, кроме «кто» и «как». Кто тянул меня за язык? Умная женщина никогда такого бы не сказала, если уж сделала. И я, конечно, стала оправдываться. Мол, ты никогда не заботился обо мне, ты ничего для меня не сделал, одни претензии. Хорошо, сказал он, давай подумаем, что я для тебя сделал со дня нашего знакомства. Я дал тебе твое творчество. Я ввел тебя в нашу среду, познакомил с талантливыми людьми, с творческим процессом. Не будь меня, ты сейчас продавала бы кабели, или сидела еще в какой-нибудь конторе, а стишки пописывала исключительно для себя. Что бы ты ни говорила по этому поводу, как бы ни возражала, тут я останусь при своем и всегда буду это утверждать, когда услышу, что, мол, я для тебя ничего не сделал.

И ведь он прав. Это так. Не слишком ли многого я хочу от жизни, от этого человека? «Я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Я могу быть рядом с тобой. Оставаясь самим собой при этом. Читать книги и писать, Алёна, — это тоже большой труд, который требует много времени. Если бы я занимался чем-то другим, наверно, я чего-то добился бы. А так — у меня две книги стихов».

Известие о моей измене глубоко огорчило его. «Прав был Толстой — оставляя женщину, мы толкаем ее к разврату. А потом она бросается под поезд. Анна Каренина не была цинична…» Я стала объяснять ему, что, мол, я женщина, что женщине нужен дом и ребенок, и если мужчина не даст ей этого, то она уходит. «Женщины разные, Алёна, нечего всех чесать под одну гребенку. Ты ушла, другая бы осталась и разделила со мной все это. И была бы счастлива. Мне кажется, приняв такое решение, ты изменила себе. Той себе, которую я знал».

— И какая я была, по-твоему?

— Мне кажется, ты женщина, которая когда-то опоздала на автобус, на котором ей очень нужно было уехать.

Когда-то я хотела любить поэта, и Бог мне это дал. А я не выдержала. Я не осталась с ним рядом до конца, я предала его.

Глава 7. Уже не он

C: Documents and SettingsЕгорМои документыValentinaVademecum

Man.doc

— Скажи, чем я тебе плох?

— Ничем, Сергей, ты не плох.

— Но тебе нужен другой мужчина, да?

— Мне никто не нужен.

Они ехали к нему, и, выпив по чашке горячего, обжигающего чая — иногда у него можно было разжиться печеньем или ложкой начинающей киснуть сметаны — без воодушевления и словно исполняя обязанность, целовались.

— Я люблю тебя, — говорил он.

— Это ничего не значит, — отвечала она. — Всего лишь формула, ритуальное обещание. Пушкин уже сказал это.

— И что?.. Повторить невозможно?

— Пушкин — наше всё. Остальное — обычное эпигонство.

Потом они засыпали. Валентина — позже. Она глядела на спящего чужого ей человека и думала отвлеченно и почти официально, как будто была одета. Думала о том, как с возрастом становится всё труднее найти мужчину. И не потому, что ты сама утрачиваешь привлекательность — хотя конечно, да, наверное, и это тоже. Годы женщин просто изничтожают.

Но, просыпаясь, видеть его лицо, улыбающееся, мятое от сна, в уголках глаз влага — нужно умыться, табачное дыхание — почистить зубы… Это совсем не то, что бывало раньше, когда твой друг, отнимая руки, которые только что сплетал с твоими, приподнимал свое юное лицо, овеянное сном, от подушки. У нее такое было в жизни. У нее был один мужчина.

И пусть на щеке у него и тогда мог красоваться отпечаток белья — лежал ничком — но этот отпечаток не делился поперек морщинками, он пролегал по подбородку не набрякшему, в щетине, а чистому, покрытому легким юношеским пухом. Вот так проснешься однажды, и увидишь рядом с собой человека, и поймешь, что ты не помнишь его лица юным — до чего посторонним покажется оно в этот момент. Нет, любить лучше с юности, изначала, измлада.

Она понимала в этот самый момент, обрушиваясь по частям, как бесшумно взорванная крепость, в море сна, что мысль ее ложна, или более того — неправдива, неправедна.

— Я не собирался просто поблудить с тобой, — с горечью говорил Сергей на утро, мешая сахар звенящей ложкой в стакане с отколотым краешком. — Не бойся меня, и не бойся рожать. Кому мы будем нужны, кроме наших детей? Государство о нас не позаботится!..