Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь
— Ну да! — подтвердила Полина. — В том-то и кроется его преступление! Ведь соблазнитель гнусно воспользовался тем, что бедняжка неразумна. Ему не пришлось даже покупать свою жертву, чтобы ослепить ее, было достаточно кружев и золотого шитья.
Тут Казанова счел необходимым вставить слово, обеспечив себе защиту, ведь даже самый тонкий и преданный адвокат, каким являлась г-жа де Фонколомб, не был способен проникнуть в святая святых его души.
Господь Бог, все ведающий и все проникающий, — и тот порой не удостаивает посетить потаенные закоулки нашего ума, ускользающие как от нас самих, так и от его Всевидящего ока. Зарождающиеся там мысли и затевающиеся там поступки выходят за рамки понятий добра и зла, и сам Создатель не в силах верно истолковать их.
— Я сын танцовщика и актрисы, внук башмачника, но мне тем не менее довелось беседовать с императрицей Екатериной и королем Фредериком, спорить с господином де Вольтером по множеству философских вопросов. Я приходился другом кардиналу и министру де Берни, мне покровительствовал герцог де Шуазель. Путешествуя, я немало повидал на свете, но именно в душах себе подобных открыл я самые поразительные пейзажи, и мне не понадобился корабль господина де Бугенвиля[32], чтобы совершить кругосветное путешествие. Мне достаточно было открыть глаза и уши. Я познал все или почти все из того, что составляет человеческую природу. Я исследовал самые плодоносные и самые бедные ее слои. Я был свидетелем низкого и возвышенного в себе подобных, порой противоречащих друг другу, порой переплетенных в некое странное и завораживающее целое. Я и сам состою в равных пропорциях из того и другого. Я никоим образом не претендую на незапятнанную добродетель, что одна вам мила, но чревата ужасными последствиями, свойственными всему, что происходит от фанатизма…
— Что ж, — сухо перебила его Полина, — когда вы с помощью блестящих софизмов показали мне, что сами ваши пороки снимают с вас ответственность за то, в чем я вас упрекаю, может ли это внушить мне большее к вам уважение и должно ли мне менять свои нравственные начала на ваше сомнительного качества вино распутства, обильно разбавленное водой риторики?
— Сохраните же все ваши начала, Полина! Оставайтесь такой, какая вы есть! Я вас ни о чем не прошу, кроме, может быть, одного: прислушиваться иногда к мнению других смертных и принимать их непохожими на вас.
— Это будет не просто, — с усмешкой заметила г-жа де Фонколомб, — для ниспровергающей все и вся головки, более привычной требовать от других, чем слушать кого-то.
— Согласен, я много говорю, — с улыбкой признал Казанова. — Я — краснобай и чаще платил ближним словами, чем дукатами. В мире торговцев и банкиров, куда нас однажды заведет ваша демократия, дорогая Полина, ничего не будет стоить монета пустопорожних слов. Прелести простой человеческой беседы будут изгнаны из вашей республики лавочников, где на часы будут смотреть чаще, чем на небо. Надеюсь, этот мир будет процветать, в нем не останется места для несправедливости, и будет царить закон, ведь из него будут изгнаны благородство и великодушие. Не будет ни бедных, ни богатых, а потому станет бесполезным природное милосердие. При этом на смену жалости придет отвращение.
— Да, там не будет места ни постыдному богатству, ни чрезмерной бедности, — важно подхватила Полина. — Недостойное чувство жалости к ближнему, о котором вы толкуете, исчезнет. А ваше пресловутое благородство, эта гримасничающая маска, которую бывшее привилегированное сословие носило при дворе и в салонах наподобие карнавальной, будет развенчано республиканским законом, который выявит всю его ненужность.
— Сдаюсь, — с печалью в голосе проговорил Джакомо. — Обещанный вами мир не по мне, и, слушая вас, я утешаю себя тем, что мне осталось не так долго жить. Но вы заставляете меня меньше сожалеть, что я похитил у судьбы минутное удовольствие в объятиях Туанетты. Да, Полина, предметы моей любви принадлежали ко всем слоям общества, начиная с верхов и кончая низами, ибо я и сам — смесь всех состояний, слоев и званий, которые возможны в человеческом сообществе. Я крайне похож на время, в котором жил. Но там, где я познал счастье и свободу, вам видится лишь несправедливость и беспорядок.
— Беспорядок и был вашим единственным ремеслом, сударь. Вы извлекали из него большую выгоду, и я не удивляюсь, что обрели через него и счастье и свободу.
— Беспорядок, вкус к роскоши, азарт в игре, бесконечная погоня за удовольствиями были ароматом этого века, от него пахло весной, и он по сути не имел иных недостатков, кроме тех, что присущи юности. Наш век сочтут блудным сыном цивилизации. Вы заклеймили его за грехи, которые суть мелкие грешки и детские шалости, а вовсе не преступления. Да будет так! Вы заявляете, что повсюду введете царство Справедливости и Закона? Я бы аплодировал этому доброму начинанию, коли считал его возможным. Но, по моему мнению, лишь Богу принадлежит быть совершенным. Мы, люди, — безусловно, самое благородное из Его созданий, и наше благородство как раз в том и состоит, чтобы осознавать свое несовершенство, не забывать о наших слабостях. На что похожа свобода, которую вы желаете повсюду установить? Как мы уже видели, в худшем случае — это гильотина! В лучшем, как может быть нам предстоит увидеть, — грандиозный лабиринт, который покроет всю землю, из которого ничто и никто не сможет выбраться и в центре которого поселится какой-нибудь жуткий Минотавр[33], готовый сразиться с человеческой природой, если только ему не вздумается медленно пожрать нас всех.
О Туанет, крошечной пылинке среди себе подобных, в дуэли доводов двух оппонентов речи больше не было. Эта странная дуэль походила на любовную игру, с той лишь разницей, что наносимые удары и получаемые раны доставляли им более сильное наслаждение. К полуночи г-н Розье и аббат Дюбуа ушли с террасы, уведя с собой и г-жу де Фонколомб, надеявшуюся, что в такой час и в такую чудную ночь разгоревшийся поединок обретет постепенно менее философскую направленность. Однако, предвидя это, Полина поднялась вслед за своей госпожой, прервав тем самым дискуссию.
Казанова остался в одиночестве, им овладела самая черная меланхолия. Более часа пребывал он в состоянии полнейшего безволия. Затем с усилием встал и медленно взошел по лестнице с двойным маршем. В освещенной луной нише в эту ночь, как и во все другие, старый Сатурн пытался овладеть юной беглянкой. На середине лестницы Казанова остановился и вгляделся в скульптурную группу: в ночной полутьме могло показаться, что они страстно сжимают друг друга в объятиях. Ему пришло в голову, что желание — вечное свидетельство нашей слабости и несовершенства и что овладение предметом страсти лишь подтверждает наше несокрушимое влечение к противоположному полу — наиболее неизменный и, пожалуй, единственный закон жизнедеятельности человека, из которого проистекают остальные правила и установления, управляющие жизнью общества. И еще он подумал о том, что начиная со времен Солона[34] и до века, в который на свет появился Робеспьер, ни один философ или законодатель, пекущийся о справедливости и людском благополучии, не понимал, что вечный закон тяги к противоположному полу не может быть безнаказанно утеснен. Все эти безумцы, которых выдают за мудрецов, пытались истребить в нас чудесную энергию, влекущую нас соединиться с предметом вожделения и тем самым дающую способность стремиться к чему-то и многое понимать.
Подумалось и о том, что Полина и ей подобные, весь этот вооруженный народ, внезапно обрушившийся на Европу, захвативший даже Венецию, подчиняющий себе именем свободы другие народы, грабящий именем равенства, устраивающий резню именем братства, претендует установить в мире новый порядок, который, не имея ничего общего со святым несовершенством человеческой природы, будет опираться лишь на диктат так называемого разума, очищенного от любой случайности. Это такое же безумие, как и желание остановить движение небесных светил.
~~~Казанова спустился по лестнице и вышел в парк. Он не мог и помыслить уснуть в том состоянии смятения, в котором пребывал. Сказанное Полиной задело его, словно он вдруг осознал, что его долгий земной путь и впрямь был чредой ошибок или, хуже того, низостей и обманов.
Он говорил сам с собой: то из его уст вырывалось нечто неразборчивое, то голос его крепчал, и он начинал размахивать руками.
Затем он перестал спорить со своей совестью, заставив умолкнуть обоих своих гениев — и доброго, и злого, чья бесконечная распря велась, ни к чему не приводя, на протяжении многих лет и все больше лишалась опор. Он постарался побороть свои сомнения и уныние, утешая себя, как обычно, с помощью самых приятных и льстящих его самолюбию воспоминаний.
