Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
Но об этом — после.
Мне было тринадцать лет. Я был так несчастлив, что и сказать вам не могу. Отец начал хворать, матери я стал чуждаться. Гимназия давала мне казенную строгость, а мне нужны были любовь, участие. Я чувствовал какой-то стыд, пришибленность, одиночество. У меня были серьезные заботы, вроде усиленных молитв за мать, которая, по моим соображениям, не могла попасть в рай. Оттого я был очень тих. Меня постоянно хвалили за примерное поведение; а товарищи называли за это «подлизой». Можно ли после этого удивляться, что я, в видах восстановления своей репутации, издал какой-то нелепый визг и показал язык, когда раз меня вызвали на средину класса, чтобы показать товарищам во всем блеске примерного благонравия? За это меня отослали в карцер.
Это была для меня высокая, торжественная минута. Я чувствовал себя героем. Недоставало только страданий, потому что нельзя же назвать страданиями — просидеть сутки в темной комнате, на деревянном сундуке вместо кровати и дивана, да еще не при абсолютном голоде, потому что меня заботливо снабдили кружкой воды и краюхой хлеба. Мне хотелось бы, чтобы меня били, щипали. Тут во мне окончательно созрело решение — удалиться от мира, поселиться в пустыне и надеть вериги. Я вышел из карцера с сознанием того спокойствия и силы, которую всегда чувствует человек, когда у него имеется высокая цель жизни. Оставалось только подождать до благоприятного времени; но неожиданный случай заставил меня эмигрировать в Америку.
Злючка уже давно подбивал меня на это предприятие, но я, конечно, не решился бы, если б не Володька курносый. Скверный, рыжий, вихрастый мальчуган! Он украл у меня карандаш, можно сказать, пред самым моим носом.
— Отдай сейчас! — крикнул я, хватая его за руку.
— А если не отдам?
— Не отдашь, так — вот! — Я показал ему кулак.
— Ты не очень-то, — съежился он, — у тебя мать — пьяница!
Меня всего бросило в жар. Глаза заволокло туманом, я ничего не видел, не чувствовал. Когда я пришел в себя, Володьки уж не было. Я решился.
Стояло пахучее майское утро. Восток только что загорался. Город спал. Природа как будто замерла от страха при виде нашего дерзкого замысла: на небе — ни одного облачка, в прохладном воздухе — ни малейшего движения. Мы, эмигранты, шли скорым шагом, не оборачиваясь и не разговаривая: боялись погони. Наши лица были озабочены, сердца громко стучали.
Мы обстоятельно снарядились в путь. Кроме ученических шинелей и мундиров у нас было еще по котомке из наволочек за плечами: по две рубахи и по паре сапог захватили; в карманах было по куску колбасы и по булке, в руках — накануне припасенные палки. Оружием предполагалось запастись на месте.
Мы прошли верст пять и остановились. Солнце уже взошло. Запестрели цветы, ярче зазеленели поля, запели хором птицы, поднялось стрекотанье, жужжание насекомых, стало теплее и еще ароматнее.
— Ну, брат, теперь надо запутывать следы, — серьезно предложил Злючка. Это были его первые слова за всю пройденную дорогу.
— Зачем? — удивился я, еще дрожа от нервного возбуждения.
— Чудак ты! Ты разве думал — так просто идти? Да они нас сейчас поймают!
Его тон ободрил меня.
— Запутывать так запутывать, — охотно согласился я, — давай бегать кругом!
— Нет, зачем бегать? Устанешь. А мы лучше в лес завернем.
До леса было не больше версты; и мы скоро вошли в густую чащу. Высокие деревья стояли вокруг нас неподвижно, как окаменелые великаны, не шевеля ни одной веткой; свежая трава пробивалась сквозь мягкую и сырую настилку старых, полусгнивших листьев. Торжественная тишина царствовала вокруг, но ярко-зеленый колорит придавал такой веселый вид ландшафту, воздух был так подзадоривающе свеж, что я как-то невольно крикнул во все горло: «Ау!» Громким раскатом понесся этот выкрик между деревьями; испуганная ворона поднялась с высокого сука и с криком закружилась над нашими головами. Злючка сердито схватил меня за руку.
— Да ты, брат, не балуй! — наставительно заметил он. — Вошел в лес, так иди тихо, крадучись, да смотри вверх, не видно ли где дыма?
— А что, ежели дым? — Я был совсем неопытен.
— А то, что значит костер, — пояснил он и осторожно пошел дальше. Я с уважением взглянул на него и последовал сзади.
— Тсс! — остановился вдруг Злючка возле одного дерева и указал вверх.
— Что? — спросил я шепотом.
— Гнездо!
И он в одну минуту скинул шинель, сапоги и полез на дерево.
Я инстинктом отгадал его замысел: он хотел поймать вороненка. Притаив дыхание, я следил за товарищем и непроизвольно подражал его движениям, когда он долезал до большого промежутка между ветвями и должен был подвигаться по гладкому стволу, рискуя свалиться со страшной высоты. Наконец он поднялся до самой верхушки. Несколько старых ворон в беспокойстве летало поблизости, как бы стараясь разжалобить тревожным карканьем жестокого врага, который уже протягивает руку. Но вороненок как раз вовремя вылетел из гнезда. Слабо махая крыльями и с трудом держась в воздухе, громко крича и как бы растерявшись, он чуть не налетел на меня и сел на соседнюю ветку. Злючка вернулся ни с чем.
Впрочем, мы скоро утешились. Не больше как через четверть часа после этой неудачи мы увидели зайца. Я первый его заметил. Самый маленький, молоденький зайчик, почти не умевший бегать. Он сидел под кустиком, собравшись в клубок, прижав вдоль спины длинные уши, и смотрел на нас детски-глупыми глазами. Мы, едва переводя дух, стали подползать к нему с двух сторон, но он-таки сообразил наконец, что дело неладно, и короткими, неуклюжими прыжками забрался в кусты. Дело предстояло трудное. Злючка сунулся было за ним в густую заросль, но только исцарапал себе руки колючками, нажег лицо и шею крапивой, а пробраться не мог. К счастью, я догадался обойти кустарник кругом: там на лужайке сидел наш зайчик и словно поджидал нас. Мы повторили прежний маневр, но он в последнюю минуту делал несколько прыжков и оставлял нас далеко позади. Так мы дошли до опушки и незаметно углубились по узкой меже в посевы, всё преследуя нашу добычу. Наконец зайчик присел у небольшой кочки. Злючка сделал мне знак остаться, живо скинул шинель, взял ее за рукава и, сделавши несколько осторожных шагов, уже готовился накрыть глупого зверька…
— Вы что тут делаете? — как гром, раздался в эту минуту чей-то голос, и, шагах в трех от нас, словно из-под земли выросла фигура здоровенного мужика в красной рубахе с длинною палкою в руках.
В одно мгновение мы обратились в паническое бегство.
— Ах вы! Лови их!.. — слышался нам вдогонку страшный голос и удвоивал нашу скорость.
Мы бежали с такою быстротою, что миновать полосу поля, выбежать на дорогу и спуститься под гору было для нас делом одной минуты. Мы очутились в зеленой долине с журчащим ручьем, извивавшимся серебряною змейкой по ее живописному дну… Я оглянулся кругом — и обмер: это был наш хутор.
— Бежим отсюда! — вскрикнул я, хватая Злючку за руку и увлекая за собою.
— Да куда ты? Здесь хорошо, отдохнем!
— Хутор! — мог только произнести я, и мы побежали по течению речки.
Наконец мы были в безопасном месте, где речка круто заворачивает за гору, и повалились на земле, тяжело переводя дух.
— Какой тебе хутор примерещился? — спросил после продолжительного молчания Злючка. — Я никакого хутора не видал.
— Хутор подальше. Но я узнал это место на речке; я там плотину делал.
— Из чего делал? — заинтересовался он, в одну минуту забывая все труды и опасности.
— Из камней и земли; только вода размывала.
— Еще бы не размыть! Без веток размоет. Надо веток положить. Давай сделаем!
И мы наломали веток кустарника, натаскали камней, построили прекрасную плотину и со смехом смотрели, как вода прибывала, поднималась, сердито бурлила и наконец с торжеством уносила наши сооружения.
Выбившись из сил, мы сели в тени, под большим камнем, и съели свою провизию. Бурная веселость сменилась более серьезным настроением духа, как это и подобает путешественникам в отдаленную страну. Злючка даже насупился и принял очень суровый вид.
— Злючка, давай разведем костер! Он строго вскинул на меня глазами.
— С ума ты сошел, что ли? Когда тут костер? И так сколько времени потеряли! Вот отдохнем — и в дорогу; не близко ведь.
— Так мы разве вправду? — смутился я от его решительного голоса.
