Евгений Москвин - Предвестники табора

Парень в шапочке все смотрел то вдаль, то на свои ноги, курил, как вдруг обернулся и прикрикнул:

— Слышь, ты!

Второй парень никак не отреагировал.

— Слышь!..

— Ну чё!

— Завязывай уже копошиться! Уймись. Чё ты делаешь?

— Да какая разница. Хочу и делаю.

— Щас уже старикан придет. Уймись, говорю.

— Ты мне не указывай! Как придет, уймусь.

— Я говорю, завязывай.

Они бы так еще долго пререкались, но вдруг парень в шапочке как-то неожиданно, даже инстинктивно обернулся к лесу.

— Эй… Вотон он.

— Где? — второй парень тотчас приглушил мотор, сплюнул в траву и встал, облокотившись на руль; газовая труба извергла из себя последние дымовые колечки и струйки и заглохла.

— Разуй глаза!

— Да вижу уже, вижу…

— Видал как идет! Прям расхристанный крутой перец…

— Ха, ха-ха, — парень с мотоциклом рассмеялся коротко, гадливо, даже как-то уродливо; его открытые глаза еще более просветлели.

— Ну чё, никто не следил за тобой? — прикрикнул парень в шапочке — вдаль, Перфильеву.

Перфильев ничего на это не ответил, по тропке подошел вплотную и продолжал так стоять с полминуты; он улыбался хитро, но в то же время и с оттенком какого-то странного покровительства, смешанного и с непрестанным ожиданием подвоха от тех, над кем это неправомерное (с их точки зрения) покровительство было взято — подвоха, так сказать, в расплату; глубокий узор морщин вокруг глаз и изогнувшиеся черничные губы, с которых как будто того и гляди сорвется восклицание: «У-у ты како-о-ой! Так вот, значит?..»

Парень на мотоцикле, между тем, опять рассмеялся; пониженным тембром.

— Следил?.. Ха, ха-ха. Ну ты скажешь тоже — мы сейчас тут прямо детектив соорудим, — и сказав это, рассмеялся своей собственной шутке уже в полный голос и визгливо.

Первый не обратил на этот хохот никакого внимания, а все рассматривал сторожа.

— Ну ладно, ладно. Здорово уж! — и притронулся к руке Перфильева.

Тот все стоял без движения, но вдруг произнес:

— Ну привет… — так и не меняя выражения лица, бросил взгляд куда-то в сторону, потом переменил позу и вел себя уже более естественно, — привет… Федор.

— Чё он сказал? — парень на мотоцикле вытянул голову; его губы растянулись; глаза опять прояснились, даже засверкали на сей раз; он все прекрасно слышал, но это была его манера — переспрашивать, если говорил кто-то, к кому он относился… неоднозначно — да, так лучше всего будет сказать.

— Федор. Он назвал меня «Федор», — Федор подмигнул.

— Ха, ха-ха. Федор… Евгеньевич! Федор Евгеньевич, — и оба они так заржали, что телам их даже пришлось перегнуться пополам — чтобы избавиться от этого взрывного хохота; у Перфильева зазвенело в ушах.

И все же Федор смеялся чуть менее громко.

— Ну хватит уже, тихо! Успокойтесь, хватит!

И тут смех их иссяк так же быстро, как и появился.

— Ну так никто не следил за тобой?

— Да кому следить-то! Сохраняй простую осмотрительность и все.

— И ты ее сохраняешь, да? — Федор лукаво взглянул на сторожа; потом щелчком пустил окурок в траву.

— Ну а ты думал? Хм… — важно сказал Перфильев.

— Чё, есть новости?

— Новости? Есть… есть… конечно, есть…

— Выбрал? Смотри, чтоб только не как в последний раз — Митек на шухере стоял, стремно было — говорил, даже какой-то прохожий мимо был — так Митек даже в траву шмыгнул. Но пронесло. А в другой бы раз не пронесло.

— Да от такого никогда не застрахуешься.

— Я понимаю, да только добыча не оправдалась, понимашь? — сказал Федор развязно и непрестанно покачивая головой; но в то же время уже очень серьезно — таким тоном говорят о бизнесе, — я знаешь, как перестремался тоже? Раму уже открыл, и тут какой-то шум.

— Тебе реально показалось, что тебя схватили? — спросил Митек.

— Я о раму ударился башкой, ну, она упала, придавила меня… я конечно подумал, что это кто-то меня уже атакует.

— Ха, ха-ха. Знаешь чё? — Митек повернулся к Перфильеву; это был один из тех редких случаев, когда он обратился к нему напрямую, — он чуть в корыто не свалился от страха, — Митек заржал.

— Да пошел ты, а? Там и не было корыта!

— Ты сам сказал, было!

— Врешь! Не говорил я!..

— Ладно, ладно… — общаясь с этими ребятами, Перфильев часто испытывал ощущение, будто теряет время, но все же не научился еще пресекать их пустую болтовню, когда бы ни потребовалось, — только если уже просто другого выхода не оставалось, — я все понял — вы перестремались. Ближе к делу. У меня обход через час, мне надо вернуться в поселок. На сей раз все будет тип-топ. В этом доме, ну… в нем есть, что взять. Я был там.

— Был? Правда? А чё за дом-то?

Сторож припомнил, что происходило сегодня после того, как объявилась Любовь Алексеевна, — словно бы еще раз взвешивал, стоит все-таки наводить на лукаевский дом или нет.

Завидев его, она не принялась узнавать, побывал ли он уже в сером доме: она знала, что побывал, — «я как раз в это время выпалывала и все видела — как и в тот раз, когда эти ребята мимо проходили».

— То есть они в этот дом все-таки зашли? — говорил Лукаев.

— Да… то есть нет — этого я не видела. Не знаю… но я же и не уверена, что это были те самые ребята, понимаете?

— Какие — те самые? — вдруг вкрадчиво осведомился Перфильев; в свою очередь.

— Ну… которые воруют. Или наводчики — все равно. Какая разница? Я так и сказала председателю, что не уверена. Минут пятнадцать она еще все заново пересказывала, как это было; потом — как у нее зародились «нехорошие подозрения», и она «все мучалась, идти к председателю или нет». Муж ее отговаривал.

— Но это же бездействие, так нельзя. Вон когда в прошлом году у кого-то на третьем проезде сигнализация сработала (мне татарин это рассказал, печник, знаете?) — столько народу было поблизости; и только головы подняли от удивления, посмотрели и все, на том дело и кончилось; никто не пошел даже проверить на участок, случилось что-то или она случайно сработала. Но об этих ребятах недавних — вы же их не нашли, но это тоже не значит, что они никогда в этом доме не сидели и что они не наводчики.

Лукаев предложил ей еще чаю; английского.

— Нет, я же всего на минуту заглянула, мне нужно к Генке сейчас.

— Зачем тебе к Генке?

Оказалось, что на прошлой неделе ее ненаглядный внук Сережа залез в трубу, которая лежит на пестряковском участке, в канаве, — «точнее не залез, а даже принялся по ней лазить, представляете? И всю рубаху себе перепачкал ржавчиной, на спине. Но что рубаха? Рубаха-то черт с ней! Он застрять мог! Вот я и хочу, чтобы Генка пришел да заварил эту чертову трубу».

Перфильев встал.

— Мне надо идти.

— A-а! Тогда и я, я тоже пойду, нам по пути.

— Ну как хотите.

…………………………………………………………………………………………

Каждый раз, когда Родионова выходила на проездную дорогу, ее тело принимало одно и то же положение: плечи подавались назад, живот, напротив, выпячивался, а руки упирались в бока; икры, пониже закатанных синих штанов, сильно напрягались; взор устремлялся вдаль, стараясь выловить что-нибудь примечательное. Этим «что-нибудь» на сей раз оказалось следующее: Геннадий частенько варил на окраине своего участка, чуть ли не на дорогу выкладывая всякие разные штыри и железяки, — так что маску, надетую на присевшего человека, или искры, летевшие от сварочного аппарата, всегда можно было увидеть с любого конца проезда.

— Вот! Он здесь! Видали сварку? Слава, что не уехал. Я правда, конечно, видела его сегодня утром, но он же знаете какой! Может в мгновение ока отчалить — и Бог знает, сколько дней его потом ждать. На работу если особенно. Он же поблизости живет, километров двадцать, так знаете, какой шустрый — может обратно вернуться в тот же день, а может так, что и неделю не будет вовсе — правда, на моей памяти это всего один раз было. И жену тоже здесь не оставил тогда, представляете? Но в общем, если отчалит, то, конечно, все равно скоро вернется, но я ведь его уже два раза просила трубу заварить, а он хоть бы «хны» — не потому что безответственный человек — я не это хочу сказать, вы только не подумайте, — просто ему нужно обо всем напоминать, что его собственного хозяйства не касается. Понимаете, да? Он же и не обязан эту трубу заваривать. Не на его же она участке лежит, на пестряковском, — Родионова ткнула пальцем на дом, который стоял против дома Макса Кириллова, большой, белокирпичный и с многочисленными узорами, однако сразу видно нежилой — в отверстия для окон были вставлены ржавые железные листы; между прочим, Макса Кириллова, Сержа, Пашку и всех прочих чаще всего наказывали за одну и ту же провинность — если они переиграли уже во все, что только можно было, то, что называется «на закуску», устраивали весьма шумное развлечение — начинали кидать камнями по окнам пестряковского дома; звон поднимался такой, что продолжалось это всегда очень недолго — кто-нибудь из взрослых непременно выбегал с соседних участков, чтобы, отругав своего отпрыска, загнать его домой. Труба лежала тут же, в канаве, возле дома; средняя по толщине — в такую лезть и правда опасно, можно застрять как пить дать, но «детское лазутчество» всегда убивает любую опасность наповал.