Максим Лапшин - К Лоле
Твой любящий тебя всем существом своим Шмидт.
Не пришли ли твои родные в ужас, что ты была в переписке с „государственным преступником“?“».
Пока мы спорили в аудитории, все изменилось на промерзшей улице. Ее окатило ярким светом, сугробы заблистали и задержавшийся с ночи сумрак небесный и тротуарный сгинул в пуп земли.
В Москву! В Москву! Автобус с красной полосой по борту, намылившийся пустобрюхим по Ленинградскому шоссе, заберет приплясывающего на остановке молодого человека и довезет, минуя стоящие в профиль к будничной трассе безымянные районы, до станции «Речной вокзал». Там — в метро, где в одном вагоне с кислыми старухами и утратившими в подземелье дар речи детьми поезд помчит по зеленой ветке до пересечения с кольцевой линией. Далее — вверх по эскалатору, на воздух, на площадь Белорусского вокзала.
Чтобы перебраться с одного плеча Тверской на другое, нужно опуститься под улицу в ее загаженное нутро, где работают меха гармоники или баяна, сыплющего в подземный холод звуки патриотических мелодий. Данный переход всегда вызывает в памяти один и тот же эпизод, прибавляющий яркости зыбкому свету моих рассуждений о случае.
Однажды мы с друзьями решили отправиться в поход на Чусовую. Пока я дожидался прибытия всей компании в Москву, пока, следуя телеграфным распоряжениям, покупал, сдавал и снова приобретал железнодорожные билеты, летняя сессия закончилась, общежитие опустело, и в нем остались только редкие оторвыши, торговавшие на рынке радиодеталями или распространявшие по городу техасскую лотерею. Я каждый день ездил в бассейн «Москва», а потом гулял по центру, прикрыв макушку бейсболкой «Hugo Boss», доставшейся в подарок от брата. Случалось, что я пользовался этим гнусным переходом по два-три раза за день. На площадке, от которой лестница расходилась в разные стороны, стоял книжный лоток с мемуарной литературой: маршал Жуков, бедняга Наполеон, выдающиеся женщины, знаменитый неудачник, чье имя я позабыл… Мне улыбался двухтомный Чаплин, но я решил отложить покупку до возвращения из похода, где могли случиться непредвиденные траты.
Резервные червонцы остались лежать в нагрудном кармане рубашки с монгольскими всадниками, чтобы, дождавшись своего рокового часа, который пробил на самой середине бесновавшейся реки, слететь вместе с ней от порыва ветра с байдарочной кормы и пойти ко дну. Утонувших денег было не жаль, память о них моментально истаяла под действием радостного солнца, слепившего глаза и отражавшегося на веслах, волнах и мокрых глянцеватых бортах. Они как будто превратились в то, чем прежде никогда не были, оставив при этом мокрый след на лицах грустящих под водой рыб.
Случаю, ей-богу, подвластно все, особенно хорошо ему удаются игры с людскими намерениями. Само воспоминание болталось теперь, прикрепленное невидимой паутинкой к служебному фонарю, в ореоле волшебного света, совершенно отдельно от дурно пахнущей стужи подземного перехода.
На Тверской образовалась автомобильная пробка, и остановившийся поток транспорта был похож на издыхающего дракона в разноцветных латах. Водители смотрели вперед, пассажиры разглядывали пешеходов. Я свернул в направлении Миусской площади, где находилось издательство «Республика», долго не мог найти нужный мне дом, потом позвонил из фойе по внутреннему телефону и спросил отца моего одногруппника. Его не было на месте, он двадцать минут назад уехал за новым материалом в Дом Бируни, но женщина, ответившая мне, вызвалась помочь и пригласила подняться на третий этаж, в шестьдесят восьмой кабинет. Она разительно отличалась от своего рыхлого голоса: худая, как трость, с резкими, внезапно замирающими движениями. Объясняя, что мне следует сделать, она непрерывно курсировала между облезлым шкафом горчичного цвета, откуда появлялись ложечки, вилка, чашки с блюдцами, белый хлеб, пакет сливок и что-то еще, и столом, куда все это перемещалось.
Я поблагодарил и отправился по обрисованному ею маршруту: до конца коридора, по лестнице вниз, через две двери на правой стороне к третьей, за ней к завхозу Диме, сказать, что я от Олега Григорьевича. Вместе с Димой мы спустились еще на пару этажей в подвальное помещение, где за железными створами — дверьми их нельзя было назвать — с круглыми иллюминаторами из синего стекла были сложены огромной горой перетянутые бечевками кипы. Дмитрий раскрыл одну из них и вынул наружу заветный предмет, о котором я так вовремя узнал и на чью помощь серьезно рассчитывал.
Вернулся я в разгар ужина, а может, у них был поздний обед. За столом сидели трое: к худой женщине прибавилась другая, прикрывавшая ладонью жующий рот, отчего ее подбородок то появлялся из-под пальцев, то прятался вновь, и мужчина средних лет с некрасивой небритостью на лице и переменчивыми, грустно-веселыми глазами. Когда они услышали, какой путь я проделал, то разом закивали, а мужчина, держа над газеткой сочную шпротину, сказал: «На издательской фене это называется „увидеть тираж“. Следовательно, с тебя причитается. Мы здесь пьем коньяк или хорошую водку».
— Кофе будешь? Вкусный, из агрегата, — спросила меня сквозь ладонь вторая женщина.
Я отказался. Спасибо, у меня в Москве свои кофейные достопримечательности: на левой стороне Тверской, в двух шагах от слияния улицы с площадью Белорусского вокзала — кафе-фаворит без названия. В этом приятном заведении четыре одинаковых зала, в последнем — огромная кофеварка «Cimbal» с корпусом из горящей меди и литым золотым орлом в стиле Третьего рейха на куполе. Орел, конечно, фальшивый, чего ни в коем случае нельзя сказать о кофе. Черный и крепкий, он великолепен. Выпиваешь большую чашку, равномерно откусывая от шоколадной конфеты, и мнишь себя сидящим на ниццеанском побережье возле готовящегося к ночному кутежу казино с предварительным залетом в город нераскрашенной мечты, о котором я однажды обмолвился. В нем тоже пьют этот горячий напиток.
Сегодня заходить не буду — улица ведет меня стороной. Неодинаковыми шагами, прижимая к сердцу сбывшуюся мечту, суперкнигу в черно-зеленой обложке, я иду вдоль бордюра, мимо тротуара, сквозь застывший в февральском восторге воздух. Не в вечность ли я иду по Малой Бронной? Заметь, именно так: вечность с маленькой буквы, Малая Бронная — с большой.
Встречный обращает мое внимание на болтающийся шнурок, и мне приходится взять книжку в зубы, у нее горький корешок, и, стоя в позе цапли, я привожу ботинок в порядок.
Иду дальше, про себя отмечая, что светлые прямые волосы обогнавшей меня девушки похожи на Лолину прическу во второй день нашего знакомства. Зима, а она ходит без шапки. Да и не только волосы: рост и легкая игра бедер — все, как у нее. Никогда не видел Лолу в верхней одежде, пожалуй, точно такая же яркая курточка была бы ей к лицу. А лица-то я и не разглядел. Прибавляю шаг.
Нет, клянусь этим городом, я не верю в возможность того, что она может оказаться здесь. Мы оба к этому не готовы и попросту не найдем, что сказать друг другу.
Перебросив сумку с левого плеча на правое, девушка сворачивает на бульвар и пропадает из виду. Скорее, скорее… Неужели ты не понимаешь, что это невежливо — не здороваться со знакомыми, пусть даже малознакомыми людьми только потому, что в данный момент у тебя мысли в рассеянии и ты, такой наделенный убеждениями, напрочь отрицаешь телепортацию живых существ. Тогда как объяснить, что девушки на бульваре уже нет? Мираж в синих джинсах исчез.
Ах, вон она, перешла, воспользовавшись перерывом движения, на противоположную сторону бульвара. За ней! Как угодно: «Простите, вы очень похожи на… надо же, это ты». Или: «Мне необходимо с вами познакомиться, пожалуйста, не спрашивайте зачем…» Можно приветствовать даму стихами, правда, для такого случая я не помню ничего подходящего, кроме полностью неподходящего:
Конец! Как звучно это слово!Как много, — мало мыслей в нем!Последний стон — и все готовоБез дальних справок; — А потом?
Выдержка из дембельского альбома моего старшего брата.
На днях Николай, раскачиваясь на скрипучей кровати в такт и в тон когерентным колебаниям со стонами за стеной, шуршал страницами новой книги, вынесенной им под пиджаком из фонда открытого доступа, мешал мне заснуть и громко цитировал из-под скрученного однажды в купейном вагоне ночника:
Привезите мне из-за границыЗапрещенных книжек и газет…
— но и это совершенно не то.
Движение на Бульварном кольце замедлено, машины усиленно газуют, и над проезжей частью поднимается серый вонючий туман, мешающий мне разглядеть ту сторону, где мелькает ее зеленая курточка. Мы идем вверх по бульвару сходящимися параллельными путями, но отыскать брешь в транспортной сутолоке, чтобы перемахнуть к ней и начать волнительное знакомство, никак не удается. Прищурившись, я вглядываюсь в ее отдаленный профиль, потому что мы уже поравнялись, но она идет очень быстро, и моя догадка колеблется между «не может быть» и банальной очевидностью. В поле зрения въезжает троллейбус и, закупорив половину движения, заслоняет мне вид напротив. Вперед — ох, простите! Столкнулся с прохожим, который оказался намного мягче ускользнувшего справа фонарного столба. Человек чертыхнулся и наклонился за слетевшей с головы шапкой. Паническим зигзагом я огибаю корпус троллейбуса и, сделав два прыжка перед мчащимся «ягуаром», оказываюсь около ограды. Сугроб, дорожка, сугроб, опять ограда — дальше путь свободен, и где же она? Навстречу катятся два болоньевых шара, вдаль бежит согбенная драповая спина, а зеленый маячок погас, сгинул неизвестно в каком Шведском тупике.
