Доминик Ногез - Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка
Одним словом, это был настоящий разнос, но тут я отвлекся, увидев на улице человека, чей силуэт показался мне одновременно знакомым и непривычным: это был мой дядюшка Обен! Он, который, как я полагал, навсегда облачился в пижаму и домашние шлепанцы, шел довольно быстрым шагом, на нем был блейзер и даже галстук! Я бросился за ним и добежал уже до башни с часами на главной городской площади, как вдруг он неожиданно исчез. Непонятно, как он мог это сделать, если только не взмыл в воздух, — по идее, он должен был все время оставаться в поле моего зрения.
Вернувшись, я с удивлением услышал, как хозяин заведения устраивает разнос официанту Кариму.
— Что здесь делают эти мелкие засранцы? — возмущался хозяин, стоя перед кассой. — Если бы не американцы, они бы все сейчас маршировали в затылок друг другу, вместо того чтобы здесь сидеть, драть глотку и нести всякую чушь! Пусть заказывают по новой или убираются!
Когда я сел на место, чтобы допить кофе, юные заговорщики уже сменили тему дискуссии и теперь перебирали названия цветов и трав — далии, ромашки, чертополох, — а почему, я узнал позже. Потом состоялось что-то вроде переклички — как если бы начальники подразделений отчитывались о проделанной работе.
— Комиссия по присваиванию имен безымянным частям человеческого тела! — торжественно объявила юная итальянка.
После недолгого молчания и покашливаний заговорил молодой человек с мужественным голосом — четко, возможно, зачитывая с листа:
— Исследование человеческого тела — бесконечно долгая задача, и долг нашего поколения принять в ней активное участие. За неимением микроскопов, стетоскопов и других сканирующих устройств мы сделаем это с помощью собственных инструментов: слов. Давать названия — значит проникать в глубинную сущность вещей и, таким образом, делать ценные шаги на пути познания.
— Йо! — выкрикнул кто-то.
— Вот почему в качестве преамбулы (поскольку в «преамбуле» есть и «амбула» — продвижение) комиссия в ходе пленарного заседания решила дать наконец названия пальцам ног — мужских и женских, которые с незапамятных времен, когда человек стал прямоходящим существом (что продолжает оставаться главным предметом гордости человеческой расы), являются жертвами жесточайшей, несправедливой безымянности.
Пока оратор переводил дыхание, чей-то голос робко произнес:
— Но ведь у них уже есть названия: такие же, как у пальцев рук.
— Трижды безумие! — с горячностью воскликнул оратор. — Или ты чешешь в ухе ногой? Или носишь обручальное кольцо на четвертом левом пальце ноги? А когда ты хочешь указать направление — разве используешь ты для этого один из ножных указательных пальцев? Ведь, по сути, это означало бы, что те малоподвижные отростки, которыми заканчиваются наши ноги, могут служить тем же целям![44]
За этой суровой отповедью последовало долгое уважительное молчание, означающее полную победу над сомнениями и придирками. Затем оратор торжественным голосом объявил названия пальцев ног:
— За исключением большого и маленького, которые традиционно получили имена по отличительным признакам и были окрещены «циклоп» и «пигмей», другие называются так — записывайте! — «щуп», «безбилетник» и «отшельник».
Перечисление вызвало несколько смешков, но наряду с тем и множество возражений. Кто-то придирчивым тоном потребовал объяснить, откуда взялись такие названия. Этот придира, а также молодой человек с мужественным голосом особенно усердствовали, изощряясь в названиях для двух пальцев и при этом гомерически хохоча. Первый предложил назвать мизинец «шалуном», а соседний с большим палец — «воображалой», поскольку этот выскочка, по мнению некоторых насмешников, был ближе других к тому, чтобы воспроизвести известное движение «пальца независимости». В конце концов было решено голосовать. «Щуп» и «шалун» были приняты.
— А почему «безбилетник»? — спросил еще один зубоскал.
Потому что, ответили ему, этот палец, на первый взгляд похожий на своих соседей, тщетно пытается притвориться одним из них. Вслед за тем поступило предложение называть пальцы обеих ног по-разному. Оно было отвергнуто пятью голосами против двух. Потом возник спор о том, стоит ли называть по-разному оба уха, обе ноздри, обе груди?
— И яйца заодно? — спросила выступавшая раньше девушка с грубым смехом.
Но у меня не хватило терпения следить за развитием этой грандиозной дискуссии. Кажется, у Пеллерена тоже, поскольку, когда я уходил, то услышал, как он снова заговорил о писателях и о необходимости «искоренить это жалкое отродье».
Я решил сделать Эглантине сюрприз. Я быстро дошел до улицы Орлож, миновал статую Мари Ноэль[45] (чья нежная и трогательная поэзия заслуживала конечно же гораздо лучшего, чем эта кукла из папье-маше) и тут увидел, как из ближайшего переулка выходит мой дядюшка, сияющий и в то же время слегка обеспокоенный, как человек, опасающийся слежки (он оглянулся по сторонам, прежде чем продолжать путь, однако улыбка не покинула его лица, хотя и стала чуть принужденной, когда он заметил меня).
После легкого замешательства, причиной которого, как мне показалось, было дядюшкино беспокойство о том, не заметил ли я, откуда он вышел (но, как оказалось позднее, я заблуждался: он вовсе не собирался скрываться, напротив; дело было всего лишь в том, что я неожиданно отвлек его от размышлений), он тут же пустился в разговоры о том, насколько усовершенствовались модели видеомагнитофонов, но я, должен признаться, поддерживал эту тему довольно вяло. Его предыдущий видеомагнитофон сломался, так что невозможно оказалось вытащить кассету, находившуюся внутри. Призвав на помощь весь свой талант мастера, дядюшка вооружился крестовой отверткой и выкрутил много винтиков, но кассету по-прежнему что-то удерживало. Тогда, с яростью и в то же время, как он сознался, с некоторым удовольствием, усиленным абсолютной неспособностью делать малейшие уступки неодушевленной материи, он принялся бить, ломать, крушить несчастное техническое устройство, сопровождая свои действия злорадным хохотом. Наконец, подобно хирургу былых времен, который, принимая роды, вынул ребенка живым из чрева матери, после чего она умерла от его слишком грубых действий, он извлек неповрежденную кассету (содержания записи я не стал уточнять, но склонялся к мнению, что она была, скорее всего, достаточно похабной) из кучи обломков видеомагнитофона, абсолютно не подлежащего восстановлению — во всяком случае, силами современной техники.
Вскоре после этого дядюшка выбрался в город и купил себе новый видеомагнитофон — более легкий и более дешевый, который собственноручно подключил, но — о ужас! — тот не работал. В частности, он не смог записать передачи любимого дядиного «Канал Плюс». Срочно призванный эксперт из магазина открыл ему тайну: у телевизора, слишком старого, отсутствовал «штепсель Перителя».
— Перителя! Можно подумать, они назвали этот чертов штепсель в честь депутата! «Закон Перителя», «поправка Перителя», «линия Перителя» — звучит как «линия Мажино»![46]
Я теперь хорошо подкован в этих делах!
Эксперт охотно согласился забрать видеомагнитофон обратно и ушел, предоставив дядюшку его печальной участи. Теперь ему предстояло самостоятельно отыскать видеомагнитофон «с выходом RF».
— «RF», как «Республика Франция»! Похоже, это старье давно сняли с продажи! Я был уже в двух магазинах, и ни в одном нет этой модели!
Дядюшка не успел спросить меня, не знаю ли я поблизости других магазинов. Но, поскольку я сказал, что спешу, мы расстались.
Мне действительно нужно было успеть купить Эглантине подарок до закрытия магазинов. До обеденного перерыва оставалось совсем немного. Увидев, что ее машина выезжает с парковки перед магистратом, я подбежал к ней, упросил пустить меня за руль: «Тебя ждет сюрприз!» — и отвез в ювелирный магазин Лефорта, на улице Рене Шеффер. Там я объявил, что мне нужны обручальные кольца, это заставило ее расхохотаться. «Ну, до этого дело еще явно не дошло», — сказала она, вновь обретя серьезность, к великому неудовольствию мсье Лефорта, который уже выставил на прилавок многочисленные футляры. «Что касается обручальных, я, разумеется, пошутил, — прошептал я ей на ухо, — но что касается колец, предложение остается в силе!» Эглантина наградила меня долгим поцелуем в губы прямо на глазах у мсье Лефорта, слегка смущенного этим зрелищем, а потом перемерила множество золотых, серебряных, вермелевых колец с нарастающим энтузиазмом, но все никак не могла сделать окончательный выбор.
Я начал выбирать для нее сам: сначала выбрал с одним камнем, потом со множеством камней — она скорее тяготела к изобилию, — потом у меня закружилась голова и возникло такое ощущение, что я погружаюсь в зыбучий песок или поднимаюсь на скоростном лифте на самый верх небоскреба. Мной овладела покупательская лихорадка, и я начал украдкой посматривать на микроскопические этикетки — минимальная цена была 1749 евро за кольцо с двенадцатью бриллиантами, очень тонкой огранки, 0,65 карата, и максимальная — 4843 евро за кольцо, украшенное рубинами, сапфирами, изумрудами и сорока восемью бриллиантами в 1,15 карата — это была величина аванса, который должен был выплатить мне банк «Flow» в конце следующего месяца. К счастью, Эглантина, после недолгого молчания, во время которого она держала неподвижную правую руку на весу и разглядывала ее с выражением глубокой, почти медитативной отрешенности, вдруг быстро опустила руку, резко сняла кольцо и решительно заявила: «Эти дурацкие штуки меня старят!», — заставив ювелира побледнеть. «Во всяком случае, никаких колец!» — добавила она. Затем с сияющим видом спросила:
