Михаил Чулаки - Большой футбол Господень
– Этот болеть.
Несчастный пленник прикован был к скобе в стене – такие же скобы, но не в подвале, а наверху используют здесь как коновязи. Она с негодованием приказала снять наручник с больного – и её послушались. Но заговорить с пациентом она не могла: вокруг стояли трое стражей, дышали через плечо.
Клава спрашивала только: «Больно – не больно?» Болело сердце, инфаркт или не инфаркт не определить, наколола чем нашлось: папаверином и ношпой. Второй пленник все время молчал, но когда Клава сложила шприцы и ампулы в сумку, чтобы уходить, сказал как бы в воздух, не к ней обращаясь:
– Надо дни считать, чтобы не потерять время. Я держусь: дни считаю.
Пленника ударили по лицу. Он замолчал.
Клава вышла на свет, на солнце – и постаралась выдохнуть до конца смрадный подвальный воздух. А пробыла-то всего полчаса.
«Сволочи!» – твердила она про себя, «изверги!» Но понимала, что уговаривать извергов, чтобы те покаялись и отпустили пленников или хотя бы переселили их наверх в дома – бесполезно.
И выходило, что вот она в настоящей Чечне, и горы уже со всех сторон, но дела никакого нет, или хотя бы слова про её Виталика. А есть только служба Мусе и его компании.
А о том, что Виталик сидит в яме совсем по соседству – в пяти километрах, она не знала. Нормальным путём и не могла узнать, а каких-нибудь телепатических сигналов не чувствовала.
Вместо поисков Виталика приходилось пока вести разговоры с многословным стариком-хозяином. Звали его Салманом, а Клава про себя прозвала Салтаном.
Приходил и Муса, держался так, будто он здесь ещё больший хозяин чем Салман. Муса смотрел, даже спрашивал, не надо ли чего – выходило, что заботится. Приносил с собой всё такой же острый запах. Непонятный и чужой. Но запах уже не столько пугал, сколько – означал что-то. Означал здешнюю чужую жизнь. И мужские дела.
А старик-хозяин казался понятным. Потому что бывший учитель.
Хозяин хотел мира и уговаривал Клаву, будто она не меньше министра:
– Зачем вы нас вайнахов гоните всю жизнь? Мы здесь тысячу лет живем, а даже соседних аланов не завоевали. Осетин. Хотя они воевать не могут, под русскую юбку прячутся. Мы – воевать можем, так почему не завоевали никого? Потому что свою землю любим, а чужой не хотим. А вы и за хребтом всех взяли, и перед хребтом всех кроме нас взяли. Вы почти половину мира взяли, но все равно вы – мирные, когда вас послушать. А нас зовете разбойниками.
Клава подробной истории не знала и отвечать не умела. Хотя ясно, что Кавказ наш – и Грузия, и Армения. А как же иначе?! Как же они могут жить сами?! Теперь отделились и мучаются. Плохо жили – торговали мандаринами. Завоевывать, может, этих черных и не надо, вот и Мохкеты сожгли слишком – не только бандитов, но и мирных посжигали и покалечили. Но сами чечены должны понимать свою выгоду и держаться за Россию – а они людей воруют вместо благодарности.
Муса так не разговаривал как Салман. Он приходил легкой походкой и смотрел – словно насквозь. Приказывал, если надо куда идти, кого лечить.
Клава сама заговорила, когда он слишком быстро собрался уйти:
– Надо договориться, когда я домой поеду. Я хотел заработать – на билет, и чтобы не с пустыми руками вернуться. Надо договориться: сколько я живу у вас, сколько платите?
Муса усмехнулся:
– Заработать – хорошо. Надо знать, сколько ты воевал – заработал на нашей крови. Медицина тоже война. Солдат лечить, чтобы нас убивать снова. Лечить вы русские можешь хорошо, воевать можешь плохо. Только можешь – продать всё.
Он похлопал по своему автомату – калашу:
– Купыл от ваш майор. Надо миномет – тоже купил. От капитан. Нам ваш завод купить, сами пушки сделать, сами себе самолет сделать, тогда мы до самой Москвы легко воевать.
Он подкатил сапогом Клаве консервную банку:
– Кинь.
Клава подбросила резко вверх.
Муса выстрелил навскидку. Банка завертелась в воздухе, упала в конце двора. Клава подошла, подобрала. Пуля пробила отогнутую крышку.
Муса посмотрел, покачал головой:
– Ай, плохо. Надо – центр. Давно практик нет, – объяснил он очень любезно. – Надо практик: ты – колоть, я – стрелять. Каждый – свой.
И закончил разговор:
– Работай, не рыпай – жить хорошо. Свободно. Пленный – подвал, тебе – комната. Хочешь – женись. Такой красивый – жена любить. Поклонись Аллах. Мы нация не смотрим. Поклонись Аллах – будешь мне брат.
И ушёл, ступая мягко. Такой походкой легко ходить по горам.
Клава не знала, что свой слишком ломаный язык он немножко выдумал как поэт: потому что патриот не должен слишком знать ненавистный язык врага!
Ночью Клаве приснился не её Виталик – Муса.
Муса её уносил, она отбивалась, он смеялся:
«Ты – кричать, я – хватать. Каждый свой. Надо практик!»
* * *Мелкие планетяне заняты исключительно собой. Те, которые считают себя разумными и склонны к абстрактному мышлению, иногда ненадолго отвлекаются и воспаряют мыслями к Богу – такому, каким они Его воображают – и к смыслу жизни. Но быстро возвращаются к своим промыслам: поесть и размножиться. И это их занимает! А когда им нужно нечто возвышенное, они создают искусство, в котором воспевают занятия размножением, а заодно и еду вместе с питьем.
А Господствующее Божество личной жизни лишено совершенно. Оно обречено наблюдать за суетой всевозможных существ.
Иногда даже вмешиваться со скуки. В определенном смысле это интересно. Как интересно сидеть на трибуне, когда играется хороший матч. Но матч всегда заканчивается финальным свистком и публика расходится по домам и барам. А если бы заставить смотреть футбол непрерывно?! Взвыл бы и самый яростный болельщик.
Иногда болельщики вмешиваются: кидают на поле разные предметы – от петард до пустых бутылок. Божество тоже иногда вмешивается. Но ещё менее регулярно. Чтобы не потерять остатки интереса к бесконечной игре.
Каково это – заниматься собой? Божество видит насквозь любое существо, знает все тайные помыслы и скрытые чаяния – но Оно не испытало Само, что значит чаять, что значит несбыточная надежда, что значит страх ожидания неминуемого конца – и потому не в силах Оно по-настоящему понять, что же это значит – заниматься собой? Да, Оно довольно-таки всемогуще и абсолютно всеведуще – и фактически лишено Самого Себя.
Что бы Оно чувствовало, воплотившись в Клаву, которая каждую минуту может быть разоблачена? Божество знает, что Ему всегда гарантировано бессмертие, что невозможно Его ни ранить, ни причинить боль – и как же существовать, если гибель грозит каждую минуту, что враги могут предать мукам, которые хуже смерти?! Как же ей хватает храбрости рисковать каждую минуту собой?! Господствующее Божество никогда и ничем не рисковало, Оно не знает, что это такое. Зато и лишено собственной жизни и занято только тем, что наблюдает страдания и риски малых существ.
А если попробовать?! Если однажды решиться?!..
* * *Импорт – дело рискованное. Сергей Пустынцев вез в Петербург и дальше в Россию обыкновенные фрукты, а страсти вокруг бушевали почти как вокруг фрахтов оружия и наркотиков. Потому что в мире гораздо больше фруктов, чем покупателей на них, особенно в обедневшей России.
Страсти молодят, если бы не доходили до смертоубийства.
А так пришлось привыкать бояться. В прошлой скучной и бедной жизни Пустынцев никого и ничего по-настоящему не боялся, а теперь привыкал чувствовать себя дичью, в которую каждую минуту может пустить пулю вездесущий и безжалостный охотник.
После того, как Пустынцев встретил в маленьком кафе подростка, который предупредил о покушении прямо ближайшим вечером – и предупреждение сбылось, Пустынцев стал бояться вдвойне.
Он вспоминал мальчишку из кафе – и желал его найти.
Чтобы порасспросить подробно про своих убийц. Он заглядывал почти каждый день в то кафе – но не встречал ни мальчишки, ни девочки, которая была с ним. Девочка, кстати, высокого класса. Такую стоит поискать саму по себе.
Но не встречал. И бармен ничего не знал о них – случайная парочка, не завсегдатаи. Мальчишка исчез – и это возмущало: уж если за свои деньги Пустынцев обречен чувствовать затылком прищуренный глаз снайпера, то, пока жив, он должен хотя бы исполнять любую свою прихоть. А он желает мальчишку найти! Так как же смеют ему препятствовать – люди, обстоятельства, сама судьба?!
* * *Если бы Господствующее Божество так же носилось с Собой, как истеричные планетяне, которые только и умеют, что жаловаться на жизнь и жалеть себя, как бы громко на всю Вселенную рассетовалось Оно на Свою судьбу, на вечное одиночество, на непрерывные ограничения Своего всемогущества! И гулкий Космос откликнулся бы раскатистым эхом. Но Оно не жалуется.
Однако не любит Оно и слушать вечные сетования: ведь если уж терпит и ничуть не стенает Оно Само, то ничтожным тварям и Оно Само велело терпеть. Да и Космос не ответит эхом на их тихое вяканье.
