Поль Моран - Живой Будда
«Исповедоваться не буду, — думает Рено. — Я не хочу отрекаться от своей жизни. И потом, разве я не провел всю свою жизнь в постоянной исповеди, как публичной, так и перед самим собой? Этого вполне достаточно. И как признаться в том, что я очень привязан ко всему — как к добру, так и к злу? Смерть застала меня врасплох, она схватила меня, живого из живых, тогда, когда я всего достиг. Разве сейчас мой черед? Смерть идет в ногу с модой, она уже не желает стареть и волочится за молодыми людьми».
Он вспомнил про своих товарищей — Раймонда Радиге, Эммануила Фея[22]:
— Она уже не довольствуется поблекшими лицами, ей подавай красивых парней, сочных и сладких, как фрукты… Война привила ей дурные привычки… Впрочем, я еще поживу — еще только одна тяжелая ночь… Да, я чувствую, что завтра все уже будет по-другому.
— Я желаю вам этого, — говорит Жали.
Но в глубине души принц оставался восточным человеком, сердце которого в тяжелую минуту никогда не посочувствует другому. В Карастре, когда кто-нибудь тонул, все сбегались к реке, но никто не бросался в воду. Потому что это — дело тонущего человека и его демонов. Впрочем, ему казалось удивительной отнюдь не возможность умереть, а возможность жить. Вот где чудо! Когда подумаешь обо всем том в окружающей природе, что стремится к жизни, обо всем том, что исчезло, изо всех сил стараясь не исчезать, как не восхититься этим скоротечным чудом, которое заключается в том, что ты — существуешь?
— Меня беспокоит лишь то, что я оставляю еще многое, — продолжает Рено. — Женщины, которыми я не обладал, книги, которые я не успел прочесть, страны, которые мне еще предстояло повидать, а сколько еще не отведано вина! (Он произносит свое «мне столько надо было сделать», как другие говорят: «Вот досада! Никогда эти скачки не заканчиваются так, чтобы можно было успеть на поезд!») Я всегда мечтал умереть с улыбкой на лице… А мне это не удается даже теперь, когда мне больше не больно и я спокоен. Для этого надо быть стариком! Когда у тебя все уже было, так легко обрести вечное спасение.
— Я уверен, что вы поправитесь, — снова говорит Жали, — и для вас будет только полезно, что вы были на волоске от небытия, как это было порою с нами, когда мы мчались на «бугатти». Это помогает как можно раньше избавиться от страстей.
— Но я вовсе не хочу от них избавляться! — восклицает Рено. — Я потерял слишком много времени на то, чтобы разобраться в них. Теперь я хочу их испытать. Все остальное — путешествие на Луну. Сколько риска ради того, чтобы попасть на мертвое светило! Я ненавижу призрачность, неопределенность, иллюзорность! Долой привидения!
Он откинулся назад, совсем обессилев.
— Как можно раньше, Рено, как можно раньше! — говорит в ответ Жали, продолжая свою мысль и испугавшись этой агонии европейца, прикованного к жизни, к внешнему миру стальными скобами, которые вцепились в него так крепко, что поддаются лишь по одной, в ужасных муках. Он так и не понял того, что белый человек, хотя он и существо высшего порядка, никогда не сможет возвыситься над жизнью, потому что верует в нее.
Бронзовокожий Жали, позолоченный светом лампы, больше ничего не произносит. Но его неподвижное лицо настолько плоско, настолько непроницаемо для всякого внешнего проникновения, что взгляд Рено разбивается о него.
Поначалу Рено находил удовольствие в созерцании его лица — ему казалось, что от этого у него понижается температура, но понемногу от такого разглядывания он начал цепенеть: этот азиатский лик уж слишком успокаивал его, притягивал его к небытию, отнимал у него силы: и в то время как дух его еще бунтовал, его слабеющее тело уже соглашалось, уже было готово отречься. Присутствие Жали немного походило на присутствие кошки и было настолько умиротворяющим, что от его созерцания охватывала дрема. Рено почувствовал, что если он уступит этой дреме, он больше не проснется.
— Душевный покой, — кричит он, — нет!.. Ни за что!
Он дрожит. Он весь трясется. Входит сиделка. Это — блондинка с зелеными глазами, с телосложением стиля модерн, она похожа на тех очаровательных особ, которые управляют лифтами в «Сельфридже»[23].
— Няня! — произносит Рено, пришедший в себя от этого явления белизны, озарившей всю палату. (Он называет ее «няней» нежно и тихо, как Джульетта.)
Он хочет доверить себя только ей — такой же белолицей, как он сам.
— Сделайте так, чтобы я остался один, няня! Передайте моей матушке, моему дяде, чтобы они приехали… Только уберите это черное лицо, умоляю вас… не пускайте его больше… Он мне не друг. Он мне не друг… Это дьявол… дьявол — черный, как сон. Он не тревожит, он успокаивает, он усыпляет… Экватор… там все задыхаются, потому что преисподняя находится как раз под ним…
Жали удалился. Когда назавтра он снова пришел туда ранним утром (заря еще только занималась, и рассвет будоражили фабричные гудки, словно промышленность звонила к обедне), он узнал, что Рено скончался. Сиделка добавила, что он метался всю ночь.
* * *Жали вспомнил про легенду о двух друзьях, которые вместе постигали учение Совершеннейшего: «Тот, кто первым достигнет высшего освобождения, подаст знак другому». И вот он ждет. Он слышит шум дождевых капель за окном палаты. Но никакого знака нет. Только одна тоска от этих западных зим, от этих туманов, от этих зажженных средь бела дня ламп. От того, что никогда не увидишь полуобнаженного крестьянина, ослепительного рисового поля… (Зато здесь он, по крайней мере, находится вдалеке от грохота — этого проклятья Запада.)
Никакого невидимого присутствия. Рено ушел навсегда. Он мертв! Что за фокус, такой поразительный всякий раз, этот переход от жизни к концу, хотя речь идет лишь о внешнем событии, когда в итоге мы теряем только нашу оболочку — как змеи оставляют на деревьях свою кожу.
Жали вспоминает, как царь богов Индра с обстоятельностью какого-нибудь профессора органической химии приветствовал приход Совершеннейшего к нирване: «Все составляющие на деле суть непрочны: формироваться и распадаться — такова их природа. Они возникают только для того, чтобы исчезнуть».
Комната Рено с круглой печной трубой, с его чемоданами и бельем (которое копится на диване, потому что его все еще приносит прачка — как все еще приходят по его адресу письма) опустела. Когда он лежал на койке там, в лечебнице, ему нельзя было дать и двадцати лет… При жизни огонь в глазах, крепко сжатые челюсти, словно у боксера, который собирается нанести удар, придавали ему веса и прибавляли возраста… А сейчас он лежит такой плоский под простыней… «Труп с впалыми боками» — так сказал сын шакьев, впервые встретившийся со Смертью…
Жали, окруженный слугами, весь день остается один в своей комнате, под одеялами, прячась, как змея. Неподвижный, как факир, он пристально смотрит на огонь. У него тяжело на сердце. Он больше не ходит в колледж. От этих туманов у него кашель. Как он любил своего французского брата! Того, кто его спас, освободил, кто поделился с ним своим опытом, кто учил его, но не по книгам, а своими рассказами, как это и надо делать с восточными людьми.
Он снова видит его в тот первый вечер своей свободы — склонившимся над капотом белой «бугатти»…
Жали так и не осознал трагизма кончины Рено, он совсем не удивился его отречению, его последнему судорожному страху перед самой пропастью, и вспоминает о своем товарище с ничем не омраченной скорбью. Конечно, он уважает медицинскую науку белых, но некий атавизм нашептывает ему, что если бы живот Рено намазали усом пантеры, растертым с оленьим деревом, то его друг был бы жив. Как теперь жить? Каким он чувствует себя слабым, оказавшись внезапно покинутым в этой огромной, состоящей из толп, пустыне Запада!
Уход Рено из жизни прошел незамеченным. Графиня д'Экуэн не приехала, не было ни одного родственника, ни одного друга. Азия много размышляет о смерти и спокойно ждет ее прихода; когда та является, ей оказывают почетную встречу: самый бедный человек имеет право на достойное погребение, ему оплачивают плакальщиц, перед гробом несут соответствующую символику. А здесь кто-нибудь об этом думает? Английский траур! Это отнюдь не воспитанность, запрещающая внешние проявления горя. Нет, в Европе покойники просто исчезают в каком-то люке, и через несколько минут о них уже никто не вспоминает. Они здесь, на Западе, покидают эту землю неприметно, украдкой — так же, как у них во дворцах, где гробы высочайших особ выносят ночью, через черный ход. Незаметное физическое исчезновение десяти миллионов покойников во время войны — это просто чудо: везде такая зияющая рана затянулась бы только через столетия! А здесь уже через несколько лет не осталось ни малейшего следа… И опять Жали понимает, что у Запада нет выбора: или быть хмельными от жизни, или не быть вообще.
