Йоханнес Зиммель - Любовь — последний мост
— Я знаю…
— Того и гляди, появится дорожная полиция…
— Я сейчас уеду. Всего вам доброго! И еще раз спасибо. До свидания!
— До свидания! — кивнула старушка. — Пойдем, отец, нам пора!
Сорель смотрел им вслед, как они шли в сторону Мёрфельдер-Ланд-штрассе. Они держались за руки.
«Я чувствую себя так, как часто чувствовал себя, едва проснувшись, — думал он. — Еще совсем недавно я забылся глубоким сном, где царили мир и тишина — а в миг пробуждения все снова обрушилось на меня: боль, горести, заботы, страхи, эта самая проклятущая жизнь, которой я живу уже столько лет. Большинство людей испытывают, наверное, что-то похожее, когда просыпаются», — думал Сорель.
Он съехал с дороги на ровную поляну, вышел из машины и закрыл ее на ключ, а потом медленно зашагал по Тирольской просеке, стараясь поглубже вдыхать воздух. Бросил взгляд на наручные часы. «Около пяти я выехал из «Дельфи», — думал он, — а сейчас начало восьмого. Выходит, я около часа провалялся в машине. И все это время меня никто не видел, никто не проходил мимо… пока не появились эти двое пожилых людей. Или другие проходили мимо и думали: «Вот и еще один напился, какой позор, что за времена настали, какие безответственные люди встречаются сплошь и рядом!..»
Он шел в тени старых деревьев. Здесь было не так жарко, как в машине, тут чувствовалась прохлада. Вдыхать, вдыхать поглубже! Но с каждым глотком свежего воздуха мысли его становились горше.
«Дельфи» готовится к новой войне, — думал Сорель. — Она отвечает за электронные поля битв! Электронные поля битв — недурно сказано… Я давно знал это, очень давно, и тем не менее продолжал работать на них и буду в их распоряжении еще целых пять лет».
Он дошел до пруда, свернул направо и пересек несколько погодя широкую просеку Отто Флена. Какой живительный воздух здесь по вечерам! Он дышал и не мог надышаться, заходя все глубже в лес.
«Не сын у меня, а сущее наказание, — думал он. — Почему Ким стал таким? Разве я не был хорошим отцом, разве Ирена оказалась злой мачехой? Нет, черт побери, этого о нас сказать нельзя! Ни обо мне, ни о ней. Не создавай себе иллюзий, глупец, признай наконец-то, признай, как это было на самом деле! Ирена была в отчаянии от того, что ее карьера оборвалась столь печальным образом. Ты был в полном отчаянии после смерти Кэт. Что за супружескую жизнь вы вели в течение двадцати одного года? Это не супружеская жизнь. Ну, сошлись два человека, которых не связывало ничего, кроме того что судьба больно ударила их обоих, хотя и совершенно по-разному. Любовь? Я никогда не любил Ирену. И она, в свою очередь, никогда не любила меня. Когда мы вернулись из ратуши после официального бракосочетания, она села музицировать за рояль. А я несколько часов прогуливался по набережной Эльбы. Дело не в том, что мы должны были сразу броситься в постель. Я никогда не спал с Иреной до брака, не спал с ней и впоследствии. Никогда, ни разу! Но когда она в тот вечер села за рояль, в тот раз я…
Единственным, что Ирена когда-либо любила, была музыка. Я же продолжал любить Кэт. А Кэт умерла… Скарлатти и «Дельфи», вот и все, что у нас с Иреной осталось в этом кошмарном франкфуртском доме с его кошмарной роскошью… Здесь, а еще раньше в очень похожем доме в Бланкенезе, и рос Ким — в неге, в холе и в любви. В любви? Кто его любил? Я, думавший только о том, кем он будет, когда станет взрослым, кем он должен стать? Альбером Камю, Жан-Полем Сартром, Вилли Брандтом? Ребенок, к которому предъявлены непомерные требования, которого заваливали книгами, пластинками, пичкали знаниями из разных областей науки… Мне хотелось, чтобы окружающие восхищались моим сыном, у меня от гордости распирало грудь, когда он умничал перед гостями, а они смеялись… Ким был моим произведением. Творением отца своего, мрачного царя Пигмалиона.
А Ирена, которая не была матерью Кима, хотя пыталась заменить ее, что было невозможно… У Ирены были только ее рояль и чембало, а у меня — мои извечные обязанности.
А что было у Кима? Одна воспитательница, когда он был совсем маленьким, и другая, когда он немного подрос… Вообще же он рос под присмотром двух людей, которые никогда друг друга не любили…»
Сорель остановился, пораженный открытием, которое он сделал с опозданием в двадцать один год: Ирена не любила его! «Она меня ненавидела! Ненавидела Кэт! И ненавидела Кима! Она должна была нас ненавидеть! Ким был сыном ее сестры. Я любил ее сестру. А разве был какой-то мужчина, любивший Ирену? Она была свидетельницей того, что я продолжал любить Кэт и после ее смерти… Большой портрет Кэт упал со стены в доме Ирены сразу после нашего переезда… Когда я приехал с работы, я увидел сломанную раму и разрезанное полотно. Кто-то в порыве ненависти, необузданной ненависти, прошелся по полотну картины с ножом или ножницами и изрезал портрет Кэт… Кто бы это мог быть? Кто? — думал Сорель, вглядываясь в гущу деревьев. — Кто позаботился о том, чтобы при переезде из Франкфурта пропали все альбомы с фотографиями Кэт, чтобы пропали все ее снимки, кроме этого, одного-единственного, который стоит в рамке у меня в спальне на ночном столике?.. Это дело рук Ирены, — подумал он, — и сомнений тут быть не может. Только у нее была причина так сильно ненавидеть свою сестру, она просто вынуждена была ненавидеть Кэт, она, нелюбимая, которой пришлось жить с мужем сестры и ее ребенком под одной крышей в этом доме… и с этой фотографией в придачу!
А что касается Кима, то тут, как говорится, приходилось нести свой тяжкий крест. С самого начала у его первой бонны было больше любви, больше понимания и сочувствия к Киму, чем у Ирены… а когда он немножко подрос, Ирена стала жаловаться, что больше не справляется с ним, наглым и злым мальчишкой. И тогда в доме появилась эта вторая бонна. Кто ее пригласил? Разумеется, Ирена! Что она сказала этой самой воспитательнице? Что мальчик нуждается в твердой руке, в строгости, он должен быть послушным, подчиняться общему порядку… Если после долгой прогулки он говорил, что хочет пить, ему отказывали: жажду, дескать, вполне возможно превозмочь! Если во время бесконечно долгой поездки в поезде он говорил, что проголодался, ему говорили: от голода не умрешь! Когда он падал и набивал себе синяки и шишки, ему говорили: учись не обращать внимания на пустяковые ссадины! «Вот так из мальчика и вырастает мужчина», — повторяла Ирена. Она была в восторге от этой его воспитательницы.
А когда Ким после всего этого приходил ко мне, плакал и жаловался? Помог я ему? Прогнал прочь эту воспитательницу, которая черт знает какие свои комплексы вымещала на нем? Я никогда и мысли подобной не допускал, я был по уши в работе, и жалобы Кима только злили и раздражали меня. «Тебе действительно надо взять себя в руки! — говорил я. — Нельзя иметь все, что только душе угодно. Нельзя делать только то, что хочется. Ты даже представить себе не можешь, до чего хорошо ты живешь. Ты должен быть благодарен за то, в чем тебе не отказывают…»
Сорель и не заметил, как зашел в самую глубь лесопарка.
Да, вот так и жил Ким в этом ужасном доме с этими ужасными взрослыми, которые успокаивали свою совесть, заваливая его подарками, одеждой в избытке, а потом — большими карманными деньгами и опять бесконечными подарками. «Когда я в последний раз играл с Кимом? — размышлял Сорель. — А Ирена? Когда она играла с ним? Или вообще уделяла ему время? Никогда мы не прочитали Киму вслух ни одной сказки — ни Ирена, ни я. И как только представилась возможность, мы отправили его в интернат. Я еще помню, как он плакал, прощаясь со мной, и как смотрел на меня при этом. Взглядом, полным ненависти. Он уже тогда ненавидел меня. Ему разрешалось бывать дома только во время каникул. А ведь какие отчаянные письма он писал нам, как умолял забирать его из интерната почаще. Но нет — только на каникулы! И те мы проводили в каком-нибудь отеле или у нас на вилле. «Дом, где разбиваются сердца» — так называется одна из пьес Шоу. Да, наша вилла и была тем самым домом, где разбиваются сердца. Вот там-то и вырос Ким. Но все равно! — подумал Сорель, рассердившись, — миллионы детей вырастают в несравненно более тяжелый условиях, но такими, как он, не становятся!»
Сорель остановился. Его охватила паника. Здесь ему еще никогда не приходилось бывать, ни разу за прошедшие годы. Он увидел перед собой высокое серое здание с главным и боковыми входами, фасад здания сейчас заливал свет заходящего солнца; окна на верхних этажах были зарешечены. Вокруг рос колючий кустарник.
Он сделал два шага вперед и упал на колючую траву рядом с грязной лужей, выругался, встал, покачиваясь, и опять упал, совершенно обессилев после долгой прогулки по лесу. Снова встал, нетвердо держась на ногах, утер грязь с лица и хотел было идти дальше, но с места не сошел, потому что заметил прямо перед собой глубокую канаву, окружавшую, скорее всего, все строение. За высокими кустами стояли огромные землеройные машины. Желтые, мощные, с задранным кверху ковшами. С помощью этих машин на гусеничном ходу, широких, как танки, здесь прокладывали, скорее всего, новую канализационную систему. Сорель увидел валявшиеся среди деревьев старые проржавевшие трубы. И новые на дне канавы. Поблизости не было ни одного человека, никто сейчас не работал. «Да они давно разошлись по домам», — подумал он, бросив взгляд на часы. Почти девять».
