Сергей Арутюнов - Запах напалма по утрам (сборник)
Погром
Подвал, куда втолкнули Шрамова, после кошмаров улицы показался обетованным.
За батареей еще торчали стоптанные босоножки, и ему представились мирные утра в этом похожем на провинциальный ЖЭК помещении: скрипучий «струйник» пожевывает платежку, полусонный охранник замер над крупно набранным на желтоватой обойной бумаге сканвордом, мутный, казенный свет лежит на изрезанных столешницах. На стенах непременно глуповатые картинки с приколами, а с улицы пробивается рокот отбойных молотков…
Его втолкнули в забитую людьми подсобку. Боевик деловито запер за ним, и настороженные лица мельком осмотрели его. Из подпотолочного отверстия, забранного витиеватой решеткой, доносился то выстрел из «Мухи», шипящий и воющий, то редкая, словно испуганная издевательским эхом мегаполиса очередь.
Шрамов опустился на пол и припал затылком к отставшим из-за сырости обоям. Над ним плавно загибалась внешняя проводка с фарфоровыми пробками, не столько оптимистически подсказывая способы побега, сколько убеждая в неисповедимости судебных путей. Двое хасидов напротив молились, часто покачиваясь вперед-назад. Их понурые шляпы напоминали траурные цветы. Женщина с тремя детьми поджимала крупные ноги. Лысый в потертом костюме цыкнул и прикрыл веки, качая обескураженной и все предвидевшей головой.
– Молодой человек, – позвал он.
– Да?
– Мне неудобно вас спросить, но вы видите этих людей, видите меня, и я вас спрашиваю, зачем вы тут, потому что, зачем вы тут, я не понимаю. У вас местный вид, у вас та одежда, которая не могла бы, будь я местным, навлечь на меня никакого сомнения в том, кто вы есть. Так кто вы есть? – аж дернулся он поближе к Шрамову, заглядывая ему прямо в глотку.
– Я-то? – подчеркивая местность, откликнулся тот. – Да никто, в общем. Просто взяли на улице.
– Так что, теперь уже берут всех подряд? Они уже разобрались, что делать со взятыми?
– Им не нужно разбираться, – повеселелось Шрамову. – Вы же знаете, что такое погром, – с веселостью стала вкрадываться дрожь.
– Ну… – Престарелый врач комически надул губы. – Скажем так, читали… Вы нееврей, – веско заключил он.
– Нет, – подтвердил Шрамов.
– Тогда?..
– Брюнет. И без оружия. Для них – достаточно. Более чем.
Замолчали.
– Что-нибудь работает? – спросили с другой стороны, словно это могло что-то значить.
Шрамов обернулся:
– Три дня назад передавали обращение Русского Синдикалистского Фронта. Об изменении конституционного строя, что-то о вековом долготерпении и пощаде. Я не помню.
– Ну ладно, там всегда одни и те же слова, – пожевал губами подвижный рыжеватый финансист. – А что… скажем так, олигархи?
– Одного забили в Шереметьеве, прямо в депутатском зале. Клочки показывали. Потом что-то о недопустимости самосуда. Таманская дивизия… Я их видел, – неожиданно добавил Шрамов. – Они и расстреливают. На Нижней Масловке в парке из-под клеенки ноги торчат, вывозить не успевают, идут по квартирам, выволакивают, прямо на площадках зачитывают приговор, и… в общем, в связи с особой социальной опасностью. Возят омоновскими грузовиками, но их не хватает, коммунальщиков привлекли, пытались жечь в городе, но смрад страшный, горожане уже жалуются.
– Мы тут четыре дня, что на воле, не ведаем… – зазвучали голоса.
– Да вот она, воля, Сретенка рядом, – пошутил Шрамов.
– То-то и обидно, – заговорил один из крупных мужчин в черном плаще. – Били-били, так я говорю – дайте хоть жене позвонить, а они – позвонишь, жидовская морда, позвонишь Ие́гове своему, и снова бьют.
– Иего́ве, – резко поправил хасид, слушавший всю беседу. – Надо знать такие вещи. Вы позорите…
– Да ничего я не позорю! – возмутился мужчина. – Не ходили бы в своих чертовых шляпах, не пейсовались бы, так ничего бы и не было. Зачем вам было настаивать? Чего вы добивались, чтоб вас полюбили? А местных вы, конечно, презирали и считали пьяницами. Так эти пьяницы сволокли вас сюда и кончат здесь, прежде чем ваш Совет Европы скажет им, какие они звери.
– Почему, почему это нам? – запричитала женщина.
В неразборчивом шорохе дверь выпнули внутрь, задев женщину по плечу. Дети порывисто обняли мать. Боевик с повязкой «Русской национальной армии» обвел всех плотоядным взглядом, как-то не по лицам, а по прочим частям тел.
– Ну, твари, дождались. Выходи.
Мужчина оперся на плечо Шрамова и стал подниматься.
– Не, ты давай вон тех. Жидов Жидовичей. А ну!
Хасиды начали приподниматься, держась друг за друга, отряхивая с курток пыль злых времен.
– Этих больше всех ненавижу. Потом курву с выблядками… эва, землячок, а ты что тут? Тоже, что ли? – раззявилась золотая пасть.
Шрамов вскинул взгляд на этого «Петю». Тоже, наверно, из охранников. В 93-м, наверно, был совсем мальцом, затаился, вел разговоры, обучал стрельбе в элитном клубе, рисовал замысловатые эмблемки в тетради сына, на полях оппозиционных газет, и вот – дождался…
– Что «тоже»?
– Жид? – коротко, ясно.
– Да.
– А не скажешь! – всхохотнул фашист и захлопнулся, как не был.
– Молодой человек… – послышалось из угла. – Зачем вы солгали? Вы не наш, зачем это вам? Вы ведь не любите нас. Ведь не любите? Или у вас жена из наших? Или что?
– Нет.
– Так что? Чувство былой благодарности к учителю, Жиду Жидовичу? Приятные воспоминания о школьной любви?
– Нет.
– Тогда не рядитесь в нас. Не играйте в благородство. Нам его не надо. Мы видели, мы навидались всякого, нас это не впечатлит. Идите попроситесь к своим и попытайтесь жить снова. Уже без нас. И помнить. Если сможете не забыть. Или забудьте, потому что память никому хорошего не приносила. Нам не нужны чужие мученики, у нас весь народ мученик, понимаете?
Они все смотрели на него. В упор через завалы подсобки. Шрамов почувствовал себя на сковородке. Он улыбнулся.
– Идите отсюда, – продолжал пожилой. – Не обманывайте своих. Никого не обманывайте, и прежде всего себя. Здесь ошибка, и все выяснится, вы выйдете и заживете. Вашего геройства никто не увидит. Это не геройство – умирать за других, под чужой личиной, умирать за компанию, понимаете? Даже от стыда и то стыдно умирать. Понимаете вы? Вы для нас гой, не примажетесь! – взвизгнуло в старике. – Гой! Не наш! Танцуйте отсюда! Мы просто люди, а вы своими геройствами делаете из нас евреев, а мы уже давно хотим быть просто людьми, а вы все не даете и не даете! Когда это кончится? Когда вы оставите нас в покое своими геройствами и дадите нам жить так, как мы хотим, так, как нам завещано? Вы вторгались к нам, вы издевались над нами, вы жгли и травили нас тысячи лет, мы создали свою страну, но вы не успокоились, словно мы пообещали вам жить только там, словно мы собственными руками создали гетто! Когда вы прекратите ваши эксцессы, проклятые гои? Что вам от нас надо? Да, мы знаем цену деньгам, мы любим жить хорошо, мы должны жить хорошо, но что мы у вас украли? Что? Золото? Вы швыряетесь им, вы не знаете ему цену, а мы знаем! Все всегда считают нас ворами, погубителями, рабовладельцами, и никто не помнит, что мы всегда были рабами и только пытались выбраться из рабства, доказать, что мы люди, люди, понимаете вы?
К пожилому придвинулся хасид и что-то ему зашептал. Тот отдернулся:
– Подите и вы к черту! На что вам его кровь?
Хасид привлек его за голову и опять что-то зашептал. Пожилой опять вздернулся:
– Нет уж, говорите при нем! Он решил сдохнуть, как идиот, и я ему это говорю! Вам что, нужно искупление? От них? Да кто вам это нашептал? Я не слушаю вас, я не хочу слушать вашей логики, я устал от нее, как от жестокости, – от вашей вездесущей хитрости, ваших грошовых расчетов, они нас и погубили, ваши расчеты, будьте вы прокляты!
Он попробовал приподняться, но застонал и плюхнулся на здоровую ногу. Хасид сморщился, досадливо махнул на него и уполз в свой угол. Стало тише обычного. Шрамов сидел, уткнув голову в колени.
Все ждали чего-то.
Все знали, чего они ждут.
Все молчали.
Все было сказано.
Так прошло полчаса.
А потом на них снова упал луч света.
Хлеб
Обед начался с супа, который нельзя было запивать компотом. Пока не доешь до конца. До самого-самого.
Маленький Сашуля уныло сидел над тарелкой. Перед ним громоздилась пылающая паром пещера тарелки. Он уже засовывал туда нос, но войти и погрязнуть в ней навсегда побаивался. От страха перед валящими к потолку сероватыми, с отчетливым луковым запахом струйками рука сама потянулась к солонке, потом к хлебу… Вскоре из мякиша получился шарик.
– Ну, как мы тут? – вошел в кухню папа. – А, казак?
Сашуля засопел и кивнул. При папе ему всегда хотелось кивать.
– А это у нас тут что? Хлебушек катаем? – Папино лицо улыбнулось шире. – А знаешь ли ты, как этот хлебушек собирают на полях хлеборобы? Почем он? А?
Сашуля не знал.
– Нет, ты в глаза мне посмотри, я же тебе в глаза смотрю… – сказал папа. – Ты на вопрос мне ответь: ты вот – знаешь, сколько вот эта буханка стоит? Думаешь, двенадцать копеек? И все? Все, да не все. Ты-то за свою трудовую жизнь только в горшки гадил да вот шарики катал. А сколько крестьянского пота над этой буханкой пролито, имеешь представление? Сколько страданий пережито? Сколько слез, горя вынес советский народ, чтобы вот такому бугаю, как ты, на блюдечке, можно сказать, поднести вот эту простую буханку?
