Меир Шалев - В доме своем в пустыне

И тут я поклонился вице-директрисе тем коротким учтивым поклоном, которым слуги в доме Верховного комиссара кланялись высокопоставленным гостям и которому я научился от Рыжей Тети, которая научилась ему от Дяди Эдуарда.

— Вот так, мадам, сядьте на стул, сдвиньте ноги и сжимайте: раз, два, три, четыре, — а сейчас пятый раз, подольше, вот так… и держать, держать, не отпускать… Делайте это упражнение несколько минут в день, и у вас перестанет капать, когда вы смеетесь, и ваш супруг тоже скажет вам спасибо.

И, говоря все это и собирая свои вещи, я сожалел лишь о том, что тебя нет при этом, сестричка, чтобы услышать мои речи и понять, что ты не все понимаешь, паршивка, нет, не все ты понимаешь и знаешь.

Я расстегнул медные пряжки моей сумки — старой, пузатой, кожаной сумки, которую Бабушка в неожиданном и неповторимом приступе щедрости купила Отцу, когда он кончил медицинский факультет, а он в таком же неповторимом и совершенно ожиданном приступе смерти завещал мне, — затолкал в нее свои немногие вещи и пошел домой, оставив заместительницу директрисы в виде соляной столбыни потрясения и обиды, с оскорбленно распахнутым ртом и изумленно разинутым влагалищем, что сигналило «четыре».

Мне хотелось бы еще добавить, что обычно я ни с кем не говорю в таком стиле, но я и сегодня еще улыбаюсь, когда пью свое пиво и взвешиваю возможность, что она до сих пор стоит там — с черными усами, с уныло обвисшими грудями, с шершавыми локтями и вялой па мушкой — всем тем, что моя жизнь с Большой Женщиной научила меня скрывать, приподымать, разглаживать и укреплять.

Понятно, что после этого маленького урока я больше не вернулся в школу. Я работал то тут, то там, и в конечном счете, после нескольких малоинтересных метаморфоз, сунул в сумку фонендоскоп, который завещал мне Отец, бинокль, и записную книжку, и перочинный нож, и мешок, набитый «пятью камешками», которые собрались в течение многих лет, проведенных мною при дворе моего друга Авраама, запаковал свои одежки, пожитки и короткую память, спустился в пустыню[50] и стал сотрудником южного отделения компании «Мекорот». Теперь я обладатель жестковатого, подпрыгивающего на ходу пикапа «тойота», радиотелефона для связи, который не горит желанием разговаривать, переносного холодильника, походной сумки, образцово упорядоченного ящика с инструментами, а также странного звания «окружной инспектор», которое дает мне право сколько угодно ездить по грунтовым дорогам Северо-Восточного Негева и присматривать за изрядным скопищем труб и скважин, вентилей и резервуаров.

Работа не такая уж сложная. Здравый смысл, основы электротехники, немного гидравлики и механики, все это у меня есть, и вдобавок еще стремление к одиночеству, унаследованное от Отца, педантичная любовь к порядку, которая у меня от рождения, и две умелые руки, которые я унаследовал от матери. А если мне нужно решить задачу, которая превышает мои возможности, я зову на помощь своего друга, Вакнина-Кудесника, начальника отдела эксплуатации нашего округа, мастера на все руки — и соединить, и починить, и разобрать, и отрегулировать.

Я записываю показания водомеров и электрических счетчиков на насосах, добавляю масло в двигатели и воду в охладители, проверяю содержание хлора в питьевой воде, беру пробы для министерства здравоохранения и даже заработал уже славу инспектора с особым чутьем на утечки. В пустыне обычно легко обнаружить утечку, потому что терпеливые семена, что дремлют в земле, тотчас торопятся взойти и окрасить влажное пятно в зеленый цвет. Но иногда протекает какая-нибудь глубоко залегающая труба, и тогда утечку никто не может заметить, разве что служба контроля, которая обнаруживает спад давления и сообщает об этом мне. Тогда я отправляюсь в путь, иду себе вдоль трассы трубопровода — простой любитель прямых линий, с их ясным началом и надеждой в конце — и сообщаю по связи Вакнину-Кудеснику: «Нашел, тащи бульдозер!» Что может быть проще трубы с водой? Проще начала и дороги, вентилей, клапанов и теченья воды?

«Вода — штука простая, в точности как люди, — сказал мне окружной начальник, когда я приступал к работе. — Все, что ее интересует, — это как бы спуститься пониже, а все, что интересует нас, — как бы поднять ее повыше. Поэтому мы ее либо толкаем, либо высасываем, а все остальное — пустая болтовня».

Мне очень понравились его слова, как нравится мне сильная и сухая жара, которая наполняет меня энергией и жизнью, и как нравится мне мой давний друг, одиночество — единственный цветок, которому привольно здесь, в пустыне, и как нравится этот пыльный, коричнево-черно-желто-серо-белесый пейзаж, который все больше зачаровывает меня и дает мне понять, что, подобно поздней любви, он тоже — жестокая разновидность отсрочки конца, а больше всего нравится мне щедрое обилие, подлинное затоваривание времени, которое может по достоинству оценить лишь тот, кто занят полировкой воспоминаний и обработкой раскаяний.

Как я уже рассказывал тебе, сестричка, у меня есть образцово упорядоченный ящик, в котором мужчина может найти любой инструмент, даже не помня и даже с закрытыми глазами, и там у меня собраны всякого рода ниппели, и муфты, и лопатки, и жестянка с суриком, и канистра со скипидаром, и кисти для небольших красильных работ, и насос на аккумуляторах, чтобы откачивать воду, затекшую в ящики и ямы.

А еще у меня есть завещанный отцом фонендоскоп, которым я прослушиваю клапаны собственного сердца, и маленький воздушный насос, который я использую в основном для того, чтобы подкачать колеса в машине Большой Женщины всякий раз, когда она приезжает ко мне в гости — проверить, и осмотреть, и сделать свои замечания.

А кроме того, у меня есть еще несколько милых моему сердцу акаций, в тени которых я отдыхаю, а на рыхлой земле у оснований их стволов набрасываю эскизы, и расшифровываю следы, и ловлю личинки муравьиных львов, которые потом приношу домой и выращиваю до тех пор, пока они не созревают, вылупливаются, распускают крылья и улетают. И есть прозрачный воздух пустыни, чтобы рисовать в нем видения, и цветущие кусты ракитника, чтобы зарывать в них лицо и нюхать воспоминания, и его сухие ветви, чтобы развести костер, и успокоить кипятящийся чайник, и заварить себе сладкий чай, снова и снова.

И еще у меня есть маленькое потайное озерко, над краем которого я сейчас распластался, как идиот. Вот он ты, Рафаэль. Ты ждал меня? Ты соскучился? Голубое небесное око смотрит на меня из бездны, что сверху, а лицо мое, улыбаясь, всплывает ко мне из бездны, что внизу.

Во дворе дяди Авраама, в тени ветвистого харува, стоит широкий стол. Его столешница сделана из цельного гладкого камня, а вместо ножек у него железные козлы. Верхняя сторона камня служит Аврааму для еды и всякого рода тонкой работы, а на нижней высечены слова:

Здесь лежит

Авраам Сташевский

Последний Еврейский Каменотес

Родился 11 января 1908 года

Покончил самоубийством………….

Покойся с миром

«Все уже готово, да, Рафаэль? Когда мне удастся, тебе останется только перевернуть этот стол, добавить дату после слов „Покончил самоубийством“ и положить на мою могилу».

Раз в неделю, вечером с наступлением субботы[51], я приносил ему небольшую кастрюльку куриного супа. Его варила Рыжая Тетя, всегда она, и Бабушка никогда не забывала налить Аврааму его постоянную порцию. И каждое утро я приносил ему булку белого хлеба, «свежего-свежего», и еще кое-какие продукты из бакалейной лавки.

«Купи себе какую-нибудь жвачку на сдачу, да, Рафаэль?»

Всегда во дворе. Всегда сидит в тени своей «люльки», под тем маленьким навесом для каменотесов, который он поставил, чтобы затенить себе голову. Всегда работает. Всегда предупреждает меня о летящих «искрах».

«Настоящий навес должен быть из пальмовых ветвей, — сказал он мне. — Но мы, нам и джута достаточно, да, Рафаэль?»

— Почему ты всегда сидишь здесь, будто пес, во дворе? — не сдержался я и спросил его однажды утром.

Он побледнел так, что бледность стала заметной даже под белизной пыли, покрывавшей его лицо.

— Почему «как пес»? От кого ты слышал эти слова?

— От Тети и Бабушки.

— Во дворе лучше. — Он глубоко дышал. — Камни нельзя обтесывать в помещении.

— Но ты ведь и ешь, и спишь, и умываешься во дворе. Я ни разу не видел тебя внутри дома.

— Это? Это не дом.

— А что же?

— Это камни, — сказал Авраам. — Обтесанные камни, хорошо подогнанные друг к другу, один на другом. Дом — тогда только дом, когда в нем есть женщина и семья.

— Почему же ты не приводишь женщину?

Он взял отрезок доски, смахнул с нее пыль, энергично подув на нее и постучав по ней ладонями, поставил доску на две пустые консервные банки, положил на нее батон, отрезал от него горбушку, протянул мне со словами: «Кушай, кушай, Рафаэль, погрызи себе пока горбушку», — и стал прорывать в хлебной мякоти узкий, глубокий канал, вначале пальцами, а потом широким зубилом-тунбаром. Затем с большой тщательностью и в строго установленном порядке заполнил образовавшуюся в батоне пустоту крошками соленого сыра, ломтиками свежих помидор, половинками зубчиков чеснока, очищенных от кожуры тончайшими и осторожными касаниями молотка, черными маслинами и листочками петрушки, которая росла в каждом свободном месте его двора. На все это он вылил полчашки зеленого масла, которое доставлял ему его друг Ибрагим, арабский каменщик из Абу-Гоша[52].