Адель Уолдман - Милый друг Натаниэл П.
У Джулиет все было в порядке – Нейт не сомневался, что многие мужчины находят ее неотразимой и желанной, – просто они друг другу совершенно не подходили. Тем не менее, приходя к выводу, что ошибся в первоначальном впечатлении – не только в случае с Джулиет, но и с другими женщинами, – он неизменно чувствовал себя болваном из-за того, что поддался чувствам и проявил больше, чем следовало бы, энтузиазма.
Конечно, этим женщинам тоже следовало слушать, что он говорил. А он говорил, что не ищет серьезных отношений. С другой стороны, и женщин винить нельзя. Глупо они вели себя или нет – неважно. Нравственные люди не пользуются слабостями других – так ведут себя владельцы трущоб или обдиралы, хватающиеся за любую возможностью задрать цену. А что еще делает мужчина, приглашая женщину на свидание, как не пользуется ее слабостью – надеждой на будущее, верой в лучшее, жаждой отношений и оптимистичной уверенностью в том, что мужчины хотят того же…
И на чем это все основано? На кого они возлагают надежды?
Улица дохнула холодком в обнаженную грудь. Нейт отступил в глубь комнаты. Пора начинать. Книга, о которой шла речь, вышла из-под пера израильского романиста левых взглядов. За последние недели Нейт познакомился с предыдущими сочинениями автора и просмотрел книги с похожей тематикой, но за ту, которую ему предстояло отрецензировать, до сегодняшнего дня еще не брался. Он быстро погрузился в текст и почти не отрывался, лишь изредка поглядывая туда, где солнце опускалось за серую зубчатую линию горизонта, складывающуюся из шести– и семиэтажных зданий. Текст чем дальше, тем больше разочаровывал чрезмерной сентиментальностью и нескрываемым самолюбованием. В какой-то момент Нейт поймал себя на том, что щурится в наступившей полутьме, и включил настольную лампу. Закончив чтение около полуночи, он сразу же взялся за ручку и работал еще несколько часов, после чего погасил свет и ненадолго прилег. Когда тьму за окном тронули розовато-оранжевые лучи восхода, Нейт уже сидел за письменным столом, склонившись над лэптопом. Он подошел к окну. В предутреннем тумане даже уличная церковь выглядела строгой и исполненной достоинства.
… утро – будто в ризы – все кругом одело в Красоту…[37]
Надо обязательно, когда не спишь всю ночь, почаще обращать внимание на рассвет, сказал себе Нейт. Такое обещание он давал себе каждый раз, когда засиживался допоздна.
К середине утра солнце уже сияло вовсю. Облака рассеялись, а оставшиеся пушистые ниточки гонял по небу ветер. Нейт опустил жалюзи, закрываясь от невыносимо яркого света. К этому времени он уже подошел к изложению сути своей точки зрения. Разделяя возмущение автора по поводу определенных тенденций в современном Израиле, он писал о неизбежном в скором времени сдвиге страны вправо. Когда государство, провозглашающее верность либерально-демократическим принципам, твердо стоит на националистической основе, противоречие рано или поздно проявится в полную силу, даже если национализм обряжается в одежды сионизма. Теперь, в условиях, когда в стране растет число ортодоксальных евреев и русских иммигрантов, отметающих либеральный принцип как слабость, твердой почвы под ногами тех, кто готов спорить с ними, остается все меньше. В конце концов стране придется принять трудное решение, а не вести бесконечные дискуссии. («Аурит это точно не понравится», – подумал Нейт.)
Время от времени, шлифуя фразу или обдумывая контраргумент, Нейт поднимался и, заложив руки за голову, ходил по небольшому периметру комнаты. Ближе к вечеру он поднял жалюзи и выглянул на улицу. Над верхушками домов пронеслась тень облака, и на мгновение возникло ощущение, что и он сам не стоит на месте.
В начале вечера Нейт отправил законченную рецензию и облегченно вздохнул, как будто вырвался из темного и тесного подвала. Он принял душ, обмотался полотенцем и, оставляя полоску мокрых следов, вернулся в спальню. Щеки еще горели от бритвы. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы не отправить редактору письмо с несколькими незначительными поправками, которые пришли в голову за бритьем. Вместо этого Нейт собрал три чашки из-под хлопьев, две кружки, пустую банку «бад лайт», оранжевую керамическую тарелку с кусочками пиццы и несколько грязных бумажных полотенец. Не так уж и много мусора для человека, проработавшего, не отрываясь, почти двадцать четыре часа.
Сидя через час в ближайшем спорт-баре – голод утолен, интерес к бейсболу на большом плоском экране увядал по мере того, как нью-йоркские «янкиз» наращивали преимущество над балтиморскими «иволгами», – Нейт поймал себя на том, что думает о Ханне. Встретиться, поговорить о рецензии, которой он в целом остался доволен. Можно вскользь упомянуть Набокова – она бы оценила.
Позвонить? Выяснить, не хочет ли она составить ему компанию. Ну не смешно ли! И что дальше? Он практически засыпает на стуле и уже захмелел после одного пива. Да и не готов еще, пожалуй, начинать что-то новое…
Он оставил под стеклом несколько долларов и кивком попрощался с барменом, грубоватым здоровяком примерно одних с ним лет. Мальчишка из службы доставки пронесся на велосипеде, и Нейт лишь в самый последний момент успел отступить и не попасть под колеса. Ну не смешно ли так нервничать?!
И вообще, дело того не стоит.
Он решил, что позвонит на следующий день.
Ресторан, где они встретились, принадлежал к заведениям в стиле бистро – пол выложен черно-белой плиткой «в шашечку», банкетки обиты красной кожей, а вдохновение декораторы черпали в «Касабланке» и французском колониализме. Когда Нейт вошел, Ханна уже сидела у стойки со стаканом в руке. Косой луч солнца из окна пересекал полосой ее изящную спину, а потом, когда она повернулась, грудь и плечи.
Она была в приталенной блузке и узкой юбке, не совсем мини, но определенно выше колен. И выглядела очень хорошо.
– Хорошо выглядишь.
– Спасибо.
Нейт одернул футболку и только теперь заметил, что животик все-таки выступает. Он подтянулся и увидел, что джинсы, модные, когда-то выбранные для него Элайзой, обвисли и пузырятся на коленях, а карманы, где лежат ключи и бумажник, некрасиво оттопырились.
– Что, дождь ожидается? – спросила Ханна, имея в виду зонтик у него в руке, и повернулась к окну. Над крышами голубело ясное небо.
– Может, я получил неточную информацию.
Нейт рассказал, что зонтик, позабытый кем-то в кофейне несколько месяцев назад, ему дала сегодня работающая там девушка.
– От бесплатного ведь не отказываются, так? – Он критически осмотрел зонтик – большой, пурпурно-белый. – Ну, может быть, немного чересчур броский.
Ханна улыбнулась, снова поразив его сходством с Эмили Кованс.
– Надеюсь, я не становлюсь таким, как мой отец, – сказал Нейт, когда они расположились за столиком в задней части зала. – Он постоянно хвастается, что никогда не покупает посудные полотенца, потому что просто забирает те, которые дают в спортзале.
Ханна спросила, какие они, его родители – «когда не воруют полотенца».
Нейт уже пожалел, что сболтнул лишнее. Так получалось, что о родителях он всегда говорил с насмешкой – в прошлый раз, в баре, высмеял их отношение к Бруклину, – и ему самому это не нравилось. Стараясь развлечь собеседника, он частенько вышучивал их иммигрантские привычки: неполиткорректные высказывания по адресу разного рода меньшинств, защитную, почти детскую уверенность в своем превосходстве над американцами и американской культурой, чрезмерную и очевидную зацикленность на деньгах, недоверчивость к людям, подозрительность, убежденность в том, что все вокруг пытаются их обмануть. Нейт ничего не выдумывал, ничего не добавлял от себя, но в его изложении всегда что-то терялось. Он относился к родителям с куда большей симпатией и сочувствием, чем это следовало из его рассказов. Те, кто слушал его, слышали – так, по крайней мере, ему казалось – и подтекст: «Я не такой, как они, я учился в Гарварде, я живу в Нью-Йорке, я не какая-то там деревенщина». Особенно не повезло в этом смысле Элайзе. Он так и не простил ей искреннего, безжалостного, холодного смеха, каким она сопровождала его рассказ о том, как охали и ахали родители, глядя на выставленную в витрине и предлагаемую в аренду мебель. Они говорили, что кремовый с золотом лакированный кофейный столик и кровать с изголовьем в виде лебедя напоминают им о Версале.
– Они не такие уж плохие, – добавил Нейт, когда официант положил перед ними меню. – Милые люди.
Ханна была более снисходительна. Ее родители выросли в западной части Кливленда («не лучшей его части»). Ее дед работал на автомобильном заводе, и его мозговитому сыночку удалось-таки завоевать сердце ее матери, пользовавшейся немалой популярностью в Кентском университете, где они оба учились.
– Она даже была королевой школьного бала!
