Раймон Кено - Голубые цветочки
— Ну как, дела идут? — спрашивает Альбер.
— Вроде бы.
— Привыкаешь к воле?
— Да ничего, свыкаюсь помаленьку.
— Все живешь на своей барже?
— Да.
— Там небось спокойно.
— Да вроде бы. Если не считать того, что с некоторых пор какой-то гад нашел себе развлечение: малюет всякие гадости на загородке вдоль бульвара. Вот я и занимаюсь тем, что замазываю их. На загородке, значит.
— Зря психуешь из-за такой малости. Надписи, — подумаешь, велика важность! Просто один из литературных жанров.
— Конечно, но я все же предпочитаю их замазывать.
— Ну а что еще не ладится?
— В остальном порядок. Выдаю дочь замуж. Последнюю.
— Поздравляю. Небось доволен, а? Теперь они у тебя все пристроены.
— Признаюсь тебе, я и не думал, что ей это удастся.
— Вот видишь, никогда не надо отчаиваться.
— О, я и не отчаивался. Просто за нее переживал.
— Конечно, ясное дело.
— Вот так-то. Теперь останусь на своей барже совсем один.
— Надо бы заглянуть к тебе как-нибудь на днях, но, знаешь, при моих делах…
— Вот как раз об этом я и хотел с тобой потолковать.
— Странно, с чего это тебе вздумалось толковать о моих делах.
— Сейчас поймешь.
— Да уж хотелось бы!
— Так, значит, теперь я останусь на своей барже совсем один. Придется самому стряпать, стирать белье, штопать носки, драить палубу, словом, заниматься такими делами, от которых меня воротит, поскольку дела эти в чистом виде бабьи. Понимаешь, куда я клоню?
— Хотелось бы поподробнее.
— Ты, случаем, не знаешь какую-нибудь молодую особу, ну, не первой, конечно, молодости, которая смогла бы заняться всем этим — кухней, бельем, носками, палубой? Заметь, я вовсе не собираюсь трахаться с ней, — нет, нет, она мне нужна только для таких вот дел, как я тебе уже сказал: сварганить чего пожрать, выгладить да починить шмотье, баржу содержать в полном ажуре. На флоте, сам знаешь, — чистота первое дело.
— А почему бы тебе не обратиться в бюро по найму?
— При той репутации, что мне приписали?!
— Ты думаешь, об этом еще кто-нибудь помнит? Да все уже быльем поросло.
— Видать, не поросло, коли нашелся гад, что пишет гадости на моей загородке.
— Да ну, выдумки.
— Какие же выдумки! Там ясно написано.
— Я бы тебе все же посоветовал бюро по найму.
— А я подумал: небось среди твоих знакомых девиц немало найдется таких, что предпочли бы мою баржу аргентинскому борделю или нефтяному гарему.
— Вот тут-то ты и промахнулся. Какое будущее ты можешь им предложить? Их же тошнит от одного только слова «работа», уж можешь мне поверить.
— Не скажи, не скажи! Я ведь ничего такого страшного не требую: только лишь надраить бак и ют, связать пуловер, поставить выварку на плиту да купить картошки в супермаркете, всего и делов-то! Думается мне, это будет приятнее, чем пропускать через себя целые кучи гаучо или ублажать занудливого шейха-многоженца.
— И опять же ты промахнулся. Из всех этих девчонок, что проходят через мои руки, я иногда оставляю некоторых здесь и подыскиваю им настоящую синекуру…
— Ну вот им и одна из них!
— …но они сами буквально в ногах у меня валяются, чтобы я отправил их куда подальше. Прямо колонизаторши какие-то!
— Да не колонизаторши они, а идиотки, эти твои бабы. Ты им сам мозги пудришь. Ну хоть один-то разок постарайся, найди мне такую, которой ты скажешь правду, а именно: что моя баржа — «приют невинный и священный», и жить на ней в тысячу раз приятнее, чем заниматься стриптизом в какой-нибудь тропической дыре.
— Стоп, стоп! Я тропические дыры не снабжаю. Я поставляю контингент только в самые что ни на есть престижные кабаре.
— Ну а моя баржа — местечко престижнее некуда. Тут на днях заходил инспектор по судовым налогам, так он меня обнадежил, что очень скоро «Ковчег» перейдет в трехякорную категорию «А».
— Ну, поздравляю! — восхищенно говорит Альбер.
— Ты мне друг или не друг? — спрашивает Сидролен.
— Как ты можешь в этом сомневаться? — возмущается Альбер.
— Тогда подыщи то, что требуется.
— Трудновато будет.
— Да чего там! Пойдешь на авеню дю Мэн…
— Ты меня еще учить будешь!
— …высмотришь девицу, которая выходит из Авраншского поезда, и скажешь ей: «Мадемуазель, у меня есть на примете одна баржа — не баржа, а конфетка! — там надо будет слегка прибираться да кой-чего сварить, зато вы сможете целыми днями загорать на солнышке и глазеть на гребцов из спортклуба, — красивые парни! И это будет чистая правда, а ей не придется потеть на борту какого-нибудь либерийского сухогруза, что плывет к чертям на кулички.
— То, о чем ты меня просишь, как-то не вяжется с моими принципами.
— Что для тебя важнее: принципы или дружба?
— Ладно, ладно. Эй, где ты там, Онезифор?
Человек в каскетке черного сукна в белый горошек медленно осуществляет ротацию на тридцать семь градусов вокруг собственной оси.
— Дай-ка нам пузырек шампуня, — приказывает Альбер, — моего личного. Это, видишь ли, то самое, — разъясняет он Сидролену, — что пьют Ротшильды, Онассисы и прочие люди нашего круга.
Онезифор открывает крышку погреба и исчезает.
— Вот еще что, — говорит смущенно Альбер, — мы с тобой не затронули вопрос…
— Ну, ясно, тебе не придется раскошеливаться, — заверяет Сидролен, — я заплачу за импорт ровно столько, сколько ты получил бы за экспорт.
— Ладно, я тебе сделаю двадцатипроцентную скидку.
— Ты настоящий друг!
Они выпивают.
Онезифору также полагается бокал, и он тоже пьет, но молча, не вмешиваясь в обрывки завершающейся беседы.
— Постарайся, — просит Сидролен, — чтобы она была не слишком страшная и стервозная, эта девица.
— Постараюсь, — говорит Альбер. — Что касается мордашки, тут я толк знаю, а вот стервозинку — ее сразу и не просечешь.
— Ладно, надо топать, — говорит Сидролен.
— Мой шофер тебя отвезет, — предлагает Альбер.
— Нет, спасибо, — отвечает Сидролен. — Предпочитаю автобус.
— Грустные воспоминания, а?
Сидролен не отвечает. Он пожимает Альберу лапу, вежливо кивает человеку в каскетке черного сукна в белый горошек; едет на одном, потом на другом автобусе; добирается до своей баржи; открывает банку печеночного паштета и сооружает себе бутерброд. Затем он выпивает три с половиной стаканчика укропной настойки, после чего ложится и засыпает. И тут же оказывается лицом к лицу с мамонтом, с самым настоящим.
Герцог хладнокровно созерцает зверя и говорит Пострадалю:
— Я собирался поохотиться на зубра или бизона, но не на эту зверюгу. Я думал, они давно уже повывелись в моих владениях. Артиллеристы! Живо, орудие к бою! Заряжай! Цель: мамонт.
Мамонт, набрав в грудь воздуха, мелкой рысцой поспешает к нападающим.
— Спасайся кто может! — ржет Сфен, до того мирно пощипывавший мох у подножия дерева.
— Ишь ты, раскомандовался! — снисходительно замечает герцог.
— Спасайся кто может! — лепечет Пострадаль.
— И ты, Брут, туда же!..
Герцог д’Ож собирается пнуть пажа, но тот уже удрал, равно как артиллеристы, свора и лошади. Это паническое бегство отнюдь не пугает герцога; он расчехляет свое собственное орудие и наводит его на зверя, но тому в высшей степени наплевать на боевою соратника Жанны д’Арк и Жиля де Рэ. Мощным ударом ноги он вбивает кулеврину в землю и во весь опор мчится дальше, в ромамонтической надежде стереть в порошок всю ту мелкую нечисть, что встала на его пути; однако он опоздал: гончие уже попрятались на псарне, лошади — в конюшнях, а артиллеристы успели добежать до подъемного моста. Один лишь герцог д’Ож остался на месте происшествия — целый, невредимый, слегка озадаченный, но неизменно величественный. Он с грустью взглянул на орудие, сплющенное в лепешку: это надо же — лишиться сразу двух кулеврин в один и тот же день! — дорогонько ему обойдется современная техника! Зачехлив свое собственное орудие, он решил прояснить для себя, хоть самую малость, историческую обстановку.
На данный момент обстановка эта была лесной и безлюдной. Деревья росли в тишине, животное царство ограничивало свою жизнедеятельность безмолвными и темными делами. Герцог д’Ож, обычно уделявший созерцанию природы минимум личного времени, решил отыскать более населенные края; для этого он счел самым разумным вновь пойти по дороге, которая привела его сюда и, стало быть, естественно, должна была вернуть его к замку с д’ожноном.
Без всяких колебаний он определяет тропинку, которая кажется ему самой подходящей, и бодрым шагом идет по ней примерно с час. После чего замечает, что тропинка эта какая-то хайд’егерская[46]. Весьма озадаченный, герцог разворачивается на сто восемьдесят градусов и бодрым шагом идет обратно примерно с час, в надежде отыскать лужайку с растоптанной кулевриной, забитой по самое горло перегноем и палой листвой. И он действительно выходит на лужайку, но не обнаруживает там никаких следов своего мини-орудия. Тщательно проанализировав исходные данные, герцог заключает, что: одно из двух — либо это не та лужайка, либо scirus communis и fineola biselliella[47] сожрали его кулеврину. Согласно тому, что проповедовал несколькими пятилетками раньше Буридан, подобная дилемма могла привести только к голоду, а герцог д’Ож смерть как боялся скудных трапез и, еще более того, трапез вовсе не существующих. Прибегнув к вероятностному методу, он избрал направление сколь случайное, столь же и спорное и проблуждал так до наступления сумерек.