Юрий Мамлеев - Блуждающее время
– Скорее, скорее! – чуть не взвыл Павел.
Тетя Тамара еще раз внимательно вгляделась в Павлушин глаз. В левый, конечно.
– Тише, тише, Павлуша, – проверещала она. – Я тебе скажу прямо, ты не обижайся, знаешь ведь, что я к тебе благосклонна, так вот: когда твоя мать рожала, я братцу своему, а твоему отцу говорила: непутевый будет паренек у тебя, непутевый…
– А что так?
– Да я карты свои, особые, в день твоего выхода на свет разложила… Ужасть, Паша, ужасть, что выпало. Но ты не волнуйся, сейчас ты на пути к правде, не бойся. А тогда – хоть святых выноси. Но не подумай только, что в смысле мирового зла, чертей, Черного Козла и так далее. В этом плане было смирно.
– А в каком же буйно?
– В странностях и непонятности. Я тогда братцу не говорила, а тебе скажу: по картам и другим моим данным выходило, что ты, Павлуша, своему родному отцу однажды, извини, морду в кровь разнесешь. Вот что выходило, к примеру. И таких странных случаев на твоем пути я обнаружила тогда много…
– В чем же странность этого случая? Мало ли, бывает же, что и самые родные дерутся.
– Да странность, Павлуша, в том, что ты ему набил морду, прости за выражение, когда еще младенцем был. Ну, по моим картам выходило, что тебе должно было быть в то время недели две-три, а то и значительно меньше… То-то, мое дитятко…
Павел так устал все время напрягаться и встречать на каждом шагу «необычное», что среагировал на такие прозрения довольно вяло.
– И странно, что примерно в это время твоему отцу действительно в кровь лицо разбили, но, конечно, не ты, а какой-то незнакомый тип, баловень судьбы, – на гулянке. Вот какие бывают совпадения или несуразицы.
И тетенька так пристально посмотрела на Пашу, что на этот раз ему стало не по себе. «Ну что ж, – вздохнула она, – что было, то прошло, сейчас, ты взрослеешь, Павел, и вижу, что идешь ты по правильному пути. А об сынке твоем я крепко подумаю, вдруг что-нибудь да найдем. Никаких примет не надо. Я другой способ применю.
– А сколько ждать-то? – загрустил Павел.
Тетя округлила глаза.
– Чего ты такой торопливый-то стал? За скоростью света гонишься?
– Снять надо одну тоску.
– Ты мне скажи, ты из любви его ищешь или по любопытству, какому-то необычному любопытству, я бы сказала? Или страдаешь по нем?
– И так и так.
– Ну, если и так и так, то приходи завтра, торопыга. Ох, и нескучная ночь мне сегодня предстоит…
И Далинин пришел «завтра». Хозяйка встретила его обескураженно и озабоченно… Усадила на сей раз за самовар. Такое же мягкое кресло, в котором утонешь. Только кот у самовара – получерный, огромный и ласковый, как медведь.
У Тамары Ивановны даже голубые жилки на шее нервно дергались.
– Вот что я тебе советую, – сказала, – не ищи ты его. Не то, что беда тебе от него будет, но намного хуже. Он жив. А большее от меня скрыто. И могу только добавить: если встретишься с ним и тебе повезет, будет большая удача, которая всю жизнь твою перевернет. Но риск великий. Понимаешь? Так сказал мой Наблюдатель.
– А сынка-то как искать?
– Это от меня закрыто. Видно, защищен он. Или просто не надо людям про него знать. Не лезь ты в это дело, Паша. Если свыше угодно, – тетя Тамара закатила глаза, – то он сам тебя найдет, будь ты хоть в луне.
– Но он жив? Это ты точно можешь сказать?
– Клянусь, жив. Пущай мне три дня наливочки малиновой не хлебать, если я ошиблась… Говорю: жив.
Паша хлебнул два стакана этой самой наливки, напился чаю, поцеловал кота, а потом и тетю Тамару в лоб – и утек…
– Жизнью своей не дорожишь, Паша!.. Смотри! – и не связывайся… – на прощанье взвыла ему тетя Тамара, когда он уже спускался по облеванной парадной лестнице вниз.
В смятении на другой день он помчался, по старому обычаю – без звонка, к Корнееву. Егор, не в пример Далинину, в меру толстенький, но с глазами более нездешними, чем у Паши, незамедлительно открыл дверь. То, что Павел увидел, заставило его чуть не подпрыгнуть от радости. За столом, в гостиной, сидели Артем Глубоковский и Марина. «Одно к одному», – подумал он.
И сразу же выложил, что было на душе.
Тут уж Артем неожиданно вспылил. (Марина же была, напротив, совершенно молчалива в этот вечер, сдержанна, и взгляд ее был направлен внутрь себя. Что-то, видимо, происходило в ней свое.)
Артем даже встал с дивана.
– Ну, мальчики, вы совсем с ума сошли… Все-таки, я гляжу, встречи с великими не подняли вас… Один целый час мне говорил, что хочет видеть не будущее, а Себя в будущем, перед концом всех миров… А ты, Павел, вознамерился сбежать туда, ну может, в недалекое будущее… Или в прошлое, за своей Верой… Еще не определился, мол, там видно будет.
– Егор, – продолжал Глубоковский, – ну зачем видеть, узнать себя в этих новых формах, в «будущих» оболочках… Неужели тебе не надоели эти одежды здесь. (Ведь принципиальной разницы не будет). Войди, будь своим вечным бессмертным Я, а не этими… прыгунами… Неужели вечное, абсолютное Я хуже этих временных будущих, прошлых, позапрошлых?! Сколько можно кувыркаться от рождения к смерти, от смерти к новому рождению. Даже самая длительная высшая жизнь здесь в творении, в космосе – не вечная в подлинном абсолютном смысле…
– Легко сказать: будь своим скрытым божественным Я, Атманом, – ответил Егор и тоже встал и заходил по комнате. – Даже в нашей великой старшей сестре, в Индии, – это доступно единицам. Я не Буранов и не Шанкара, чей храм стоит в Индии. Так что, во-первых, я, все еще не готов. Во-вторых, Артем, неплохо было бы понять, чем все эти миры, все эти создания, удаленные от Бога, от Абсолюта, кончат. И чем кончу я, если не войдем в Абсолютную Реальность. Может быть, в мире лежит некая величайшая тайна, истинная причина появления его, пока недоступная. А не просто – мир, всего лишь препятствие, помеха, мешающая войти в Божественное…
Вот тут-то наконец разговор прервала Марина.
– Хватит, мальчики, – резко сказала она. – Приглашаю вас, Павел, Егор, на пир… не во время чумы, а во время высшего бреда. Пир назначен в том подвале, где проживают мои бродяги, бомжи, шептуны, трупы, нарциссы…
Глава 11
В «Маринином» подвале тщательно и круто готовились к пиру. Художник, друг Самохеева, принес его картины и развесил. Одна, огромная, висела прямо у стола, тоже огромного, раздвижного, притащенного с помойки. На картине был, естественно, гроб, но из него тянулась к звездам длинная, истеричная рука, точно хотевшая сорвать звезду и утащить с собой в могилу. На другой картине был путник, вышедший из могилы и бредущий к новому миру…
– Почему эти персонажи не хохочут? – умилялся часто воющий по дням и ночам Коля.
– Потому что пока еще они не сошли с ума, – ответил из угла диковатый старичок.
С трудом, из предпоследних сил натащили табуретки, полуразвалившиеся стулья, скатерть из помойного бака. Угощение поставляли на деньги Марины, но весьма скромно: Марина и сама почти не уделяла внимания такой прозе, как заработки. Она считала это нелепо смешным занятием, но родственники ей порой помогали, хотя она их об этом никогда не просила. Таня была побогаче подруги, из такой же интеллигентной семьи, была даже лишняя квартира, которую она сдавала, – и Танюша, когда надо, охотно делилась с Мариной.
Итак, на столе в основном были водка и черный хлеб. Правда, немного черной икры. Хлеба было вдоволь, да они и раньше как-то его добывали достаточно, у некоторых бомжей, из ученых, еще оставались хорошие связи.
Во тьме поставили свечи. Один подсвечник был даже антикварный. Такие уж тут собрались бомжи.
На стене почти кровью были написаны слова величайшего поэта:
Пускай я умру под забором, как пес,Пусть жизнь меня в землю втоптала, –Я верю, то Бог меня снегом занес,То вьюга меня целовала!
И наконец началось! Как только расселись, Коля сразу же завыл. И от тоски и от радости одновременно. Стол был длинный, и на месте хозяйки, потусторонней немного, восседала Марина, и рядом с ней, по бокам, Паша Далинин и Егорушка Корнеев. Недалеко от них, самые главные в подвале: Живой труп, то есть Семен Кружалов, Шептун и Нарцисс в гробу, т. е. Славочка и Роман. Затем все остальные. Преподаватель древней истории сидел в самом конце и читал. Свечи странно освещали их лица: они становились более неживыми, но в то же время таинственными. Пахло мочой, но никто на это не обращал внимания. Впрочем, может быть, это и не была человечья моча, а просто какая-то сырость. Ученый, тот, который определил Романа как Нарцисса в гробу, обещал вскоре организовать здесь читальню.
Первый тост произнес живой труп. Кружалов угрюмо встал, когда произносил его. Естественно, за Марину. Странно, что пили рюмками, а не стаканами. И как только выпили первую, из черного, почти незримого провала у стены появился Никита. Он стоял около картины, где рука из могилы протянулась ввысь к небу. Недалеко от Марины зияло пустое место – только оно было мертвое, точно приготовленное для выходцев с того света. И Никита, ошарашенно и недоуменно, покачиваясь, но уверенно пошел к нему и сел. Его, как известно, никто не понимал, кто он и откуда, да и молчалив был Никита, поэтому на него никто особенного внимания и не обратил.
