Ион Деген - Невыдуманные рассказы о невероятном

И тогда из толпы вышел наш сосед Велвл, отец моего заклятого врага Герша. Он взял тяжелый колун и полез на крышу. К стене была приставлена лестница, связанная из трех частей. Во всем местечке не оказалось лестницы, достающей до крыши. По скату на четвереньках Велвл дополз до конька и занес над головой колун, чтобы сбить шестиконечную звезду. Колун, вероятно, был Велвлу не по плечу, даже если бы тот стоял на ровной поверхности, а тут – крутой скат. Велвл покатился по крыше вниз, и, увлекая за собой оторвавшийся водосток, плюхнулся на булыжник.

Власти похоронили его с почестями. Семья его вскоре покинула местечко, и я избавился от злейшего врага. Не знаю, куда они уехали.

В тот день на всю жизнь я запомнил слова украинцев, что Бог не прощает святотатства. В тот день моя вера стала осознанной, выражаясь фигурально, приобрела материальный субстрат.

Синагога осталась целой даже после немецкой оккупации. Правда, власти использовали помещение для своих нужд. Я уже не помню, кто и когда снял с конька звезду Давида. И, конечно, мне неизвестна судьба этого человека. Но судьба Герша, злейшего врага моего детства, еще долго занимала меня.

Рав Бен-Ами задумчиво поглаживал аккуратную черную бороду, скрывавшую узел галстука.

Молчание несколько затянулось. Рав вздохнул и спросил:

– Вас и сейчас занимает судьба Герша?

Профессор неопределенно приподнял плечи. Рав Бен-Ами улыбнулся и начал неторопливый рассказ:

– Семья поселилась в Москве. Герш, вернее, Гриша (всем было известно, что его отца убили кулаки) был активным пионером, затем – комсомольцем. Во время войны он закончил военно-политическое училище и стал комсоргом полка. После войны он продолжал служить в армии и вышел на пенсию в звании полковника. Сына своего он воспитывал в абсолютной преданности идеалам марксизма-ленинизма. Все у него в семье складывалось нормально до пятнадцатилетия сына. Но тут у них начались идеологические разногласия.

Став студентом, сын фактически прервал связь с отцом. Это в какой-то мере устраивало обе стороны.

Конфликт всплыл на поверхность, когда сын, взрослый независимый мужчина, имевший свою семью, подал документы на выезд в Израиль. Не могу ничего сказать по поводу того, как Григорий Владимирович воевал на фронте, но тут он, можно сказать, закрыл амбразуру своим телом.

Выезд сына – можно сказать, еще одна из множества трагедий, которые вам, вероятно, известны.

Вот, собственно говоря, все, если не считать того, что в прошлом году Григорий Владимирович скончался в полном одиночестве. Жена его умерла еще пять лет тому назад.

– Откуда у вас такие подробности? И почему вы думаете, что мой Герш – тот самый человек, о котором вы рассказали?

– О. это элементарно, – улыбнулся рав Бен-Ами, – я не думаю, а знаю. Григорий Владимирович – мой родной отец.

1995 г.

– Квод ха-рав, я пришел к вам с просьбой.

– Требуй, мальчик, требуй, Одед. У тебя сейчас есть право не просить, а требовать.

Одед смущенно заерзал на стуле. В сентябрьский полдень, все еще по-летнему жаркий, на Одеде, как и обычно вне базы, были легкая тенниска, джинсы и сандалии на босу ногу, что несколько не соответствовало цели визита к раву Лоэ, одному из наиболее просвещенных и уважаемых раввинов. Даже кипу, балбес, не догадался надеть.

– Квод ха-рав. я собираюсь жениться.

– Мазаль тов.

– Я знаю, что вы не проводите свадьбы. Но мне бы очень хотелось, чтобы именно вы женили нас.

– Договорились. Так кто же твоя избранница?

– Очень хорошая девушка. Тоже солдатка. Я приведу ее к вам, когда вы разрешите.

Рав Лоэ просмотрел несколько страниц настольного календаря.

– Как насчет третьего дня, скажем, в шесть часов вечера?

– Отлично. Спасибо огромное. И еще одна просьба, если вы настолько любезны. На свадьбе вместе со мной будут все десять ваших мальчиков. Я понимаю, что это не вполне соответствует нашей традиции, но не сможете ли вы как-нибудь в любой момент, какой вы посчитаете удобным, вставить ту самую фразу, произнесенную вами, когда вы стояли на табуретке?. Эх, если бы сейчас вы смогли произнести ее так, как вы произнесли ее в том холодном каменном дортуаре…

Долгое молчание заполнило кабинет раввина. Казалось, фолианты с позолоченными корешками и старые потрепанные книги на стеллажах от пола до потолка вдоль стен чутко прислушиваются к мыслям своего хозяина.

…Длинная дорога из Тулузы в аббатство, затерянное в складках Пиренеев, дорога вдоль левого берега Гарроны через Мюре, такая знакомая дорога, такой знакомый город, разбудивший в нем бесчисленные воспоминания, большей частью печальные, связанные с его сиротством. Черный "Опель-капитан", все еще эсэсовски-немецкий, пахнущий войной и оккупацией, хотя его владелец, высокопоставленный чиновник французского министерства внутренних дел, из шкуры лез, чтобы убедить рава Лоэ в том, что без его, чиновника, участия не была бы достигнута победа над проклятыми бошами… Интеллигентный пожилой аббат в огромном холодном кабинете. Аббат, чья глубокая вера должна была избавить его от присущих человеку чувств. Произнести ту самую фразу… Конечно, на свадьбе ее не произносят. Допустим, он что-нибудь придумает. Но как объяснить Одеду, что только тогда, стоя на табуретке в полутемном дортуаре с пятьюдесятью детскими, наспех сколоченными топчанами, он смог так произнести эту фразу? Как объяснить ему, что это Создатель произнес ее его устами?

– Дорогой мой Одед, я попытаюсь. Но свадьба, к счастью, не то событие, которое может вызвать у меня эмоции, подобные тем, возникшим двадцать два года тому назад. Попытаюсь. У меня сложилось впечатление, что твое сердце не плавится от любви к Франции?

– Не плавится. Вы же видите, как повел себя де Голь во время войны и как он ведет себя сейчас, спустя три месяца после нашей победы, вызвавшей изумление и восхищение во всем цивилизованном мире. Только не во Франции.

– Но если я не ошибаюсь, ты командуешь эскадрильей, которая летает на французских самолетах?

– Да, у нас "Миражи". Хорошая машина. А в наших руках она даже лучше, чем считали ее французские конструкторы и испытатели. Вы знаете, квод ха-рав, как мы уничтожили египетскую авиацию?

Рав Лоэ вскинул бороду, демонстрируя предельное внимание.

– Русские советники уверили египтян в том, что их аэродромы практически неуязвимы. Они знали, что радиус действия "Миражей" едва позволит нам атаковать аэродромы с северо-востока. А для этого нам пришлось бы преодолеть сильнейшую русскую противовоздушную оборону в Синае, на Суэцком канале и на восточном берегу Нила. Это было бы самоубийством для израильской авиации. Но мы приучили "Миражи" летать на одном моторе, расходуя почти вдвое меньше горючего. Таким образом мы чуть ли не удвоили их радиус действия. Обычные летчики смогли бы пролететь так, скажем, несколько десятков километров. А мы на одном моторе полетели над Средиземным морем, атаковали аэродромы с запада, откуда нас не ожидали, и на одном моторе вернулись домой. Но, вероятно, мы смогли бы это сделать и на русских и на американских самолетах. А что касается французов, то уважение к вам не позволяет мне произнести слово, которым мы их называем.

Рав Лоэ кивнул. Он знал французов лучше этого мальчика. Он знал. Этот, в "Опель- капитане" удивлялся его французскому языку, его произношению. Министерство внутренних дел, безусловно, собрало досье на раввина, въевшегося в печенки высоких французских инстанций, требовавшего возвращения уцелевших еврейских детей, спрятанных в монастырях. Но какую информацию оно могло собрать о человеке, который во Франции никогда не был раввином, а в детстве носил фамилию приютившей его семьи? У рава тоже не было информации о попутчике, но черный немецкий автомобиль, принадлежавший какому-нибудь эсэсовцу, был очень сродни напарфюмеренному французу.

Даже в самом изысканном обществе, выставлявшем напоказ свой либерализм и терпимость, рав Лоэ безошибочно улавливал присутствие колебательных частот антисемитизма, как глубоко его бы не пытались упрятать. По пути из Тулузы чиновник несколько раз возвращался к его французскому языку, и рав Лоэ, чтобы отделаться от вопросов, в конце концов, сказал, что глубокое изучение иностранных языков – его хобби. На таком же уровне, как французским, он владеет немецким, английским, польским, русским и, естественно, ивритом и языком идиш.

Он только не объяснил, что, осиротев, из Вильно был отправлен к тетке в Мюре, где окончил гимназию, а в Тулузе – два курса политехнического института. Он не рассказал о внезапном зове сердца, заставившем его, лучшего студента, блестящего математика, внезапно оставить политехникум и вернуться в Польшу, чтобы продолжить длинную цепь потомственных раввинов Леви-Лоэви-Лоэ.

Он не рассказал о застенках НКВД и двух годах в концентрационном лагере на Печоре, отличной школе русского языка, где он освоил даже идиомы, которые не сыщешь ни в одном словаре. Он не рассказал о том, как с группой освобожденных польских граждан приехал в Иран, каких усилий стоило ему добраться до Палестины и попасть в английскую армию. Он не рассказал, как, уже будучи боевым офицером, не сумел вовремя приехать в концентрационный лагерь Бельзен, чтобы спасти более двадцати тысяч евреев, уцелевших после отступления немцев.