Марек Лавринович - Солнце для всех
У Помяновича и Здебского была мечта — издание собственной газеты. Помянович хотел стать журналистом, а в перспективе главным редактором. Здебскому газета была нужна для того, чтобы публиковать стихи собственного сочинения и своих друзей. Мечты юношей так бы и остались мечтами, если бы однажды Помянович не познакомился с Юрчаком.
Юрчака отличали высокий рост и конкретность. В то время ему было двадцать пять лет, и он занимал ответственную должность в социалистической студенческой организации. Его философия успеха была чрезвычайно проста: нужно находить людей, которые будут делать то, что должен делать он. Люди будут удовлетворены, а Юрчаку достанутся лавры.
Той осенью Юрчаку позарез было нужно организовать студенческую газету. Подобные издания уже существовали в Кракове, Познани, Люблине, а в столице не было. Руководство Юрчака ждало от него действий. Поэтому когда он на какой-то вечеринке случайно познакомился с Помяновичем и тот спьяну поделился с ним своей мечтой, у Юрчака камень с сердца свалился.
Уже через два месяца в университете появился «Трансатлантик» — ежемесячник, выходивший раз в квартал или еще реже. Название придумал Здебский — так назывался его любимый роман Гомбровича, — хотя Юрчак всякий раз, когда напивался, заявлял, что речь идет о корабле, который поможет молодежи благополучно миновать рифы молодости и приплыть к спокойному океану социализма.
Помянович выполнял обязанности главного редактора, Здебский настоял на том, чтобы стать заведующим отделом культуры, материалы которого составляли больше половины объема газеты, а Юрчак принимал похвалы. Все были счастливы.
Описание судьбы «Трансатлантика», полной драматических коллизий, могло бы составить содержание романа. Не было в столице ни одного линотиписта, с которым бы Помянович не пил водки. Он носился по городу как сумасшедший, что-то без конца улаживал, организовывал, требовал, перекупал, менял, выпрашивал, и только благодаря этому очередные выпуски газеты появлялись на свет. А в то же самое время Здебский устраивал в редакционном кабинете легендарные встречи с участием многочисленных поэтесс и поэтов, за что его два раза хотели отчислить из университета.
Однако было бы ошибкой думать, что Здебский всего лишь паразитировал на неуемной деятельности Помяновича. На него была возложена крайне важная и деликатная миссия — общение с цензурой.
Обычно это входило в обязанности ответственного секретаря, но в «Трансатлантике» такой должности не имелось. Было решено, что Здебский в контактах с цензурой в случае чего прикинется дурачком, а если совершит промах, то его формально выкинут из редакции — и точка.
О том, что вытворял Здебский на встречах с цензорами, ходили легенды. Каждую простейшую вещь он объяснял им по нескольку раз. Как молитву, читал им стихи — свои и своих друзей, настаивая на том, чтобы те оценили их по достоинству. Он произносил длинные речи о трудном положении молодых литераторов. В конце концов Здебский так всех замучил, что представленные им материалы бегло просматривались, ставились печати, а его самого выпроваживали за дверь, хотя он и норовил вернуться, чтобы продекламировать какую-нибудь поэму. Благодаря наладившейся связи поэта с цензурой в «Трансатлантике» печатались тексты, которые нигде в другом месте не могли бы появиться. Газета приобрела репутацию смелого и бескомпромиссного издания, Помянович и Здебский купались в лучах славы.
К сожалению, все хорошее когда-нибудь заканчивается. Однажды оба редактора были вызваны в кабинет Юрчака. Там уже сидел какой-то не слишком симпатичный на вид мужчина средних лет.
— А вот и они: Юрек Помянович и Юлек Здебский, — представил их Юрчак. — А это товарищ Беджик из варшавского комитета ПОРП[4].
Оба редактора уважительно поклонились.
— Что ж, коллеги редакторы, — начал товарищ Беджик. — Партия наблюдает за вами, внимательно наблюдает уже некоторое время.
Помяновичу и Здебскому стало как-то не по себе. До этого момента им и в голову не приходило, что за ними может наблюдать партия.
— Вы слишком много себе позволяете, — продолжал Беджик. — Но мы вас понимаем — молодежь всегда шумит. Пошумели, и хватит. А теперь пора повзрослеть и вступить в ряды партии. Я прав?
— Конечно, правы, — с энтузиазмом поддакнул Юрчак. — Я и сам думал, что пора.
— Вот-вот. Чего вы ждете? Подавайте заявления на имя товарища Юрчака и вступайте, товарищи. Партия вас ждет.
— Так точно! — воскликнул Юрчак. — Заявления мне, я лично напишу вам рекомендации, и товарищ Грушка напишет.
— Совершенно верно, — обрадовался товарищ из варшавского комитета. — Так нужно.
Юрчак махнул рукой, словно отгоняя муху, и оба редактора исчезли за дверью.
— Ну, и что теперь? — спросил Помянович.
— Пусть они меня в зад поцелуют, — ответил Здебский. — Черт возьми, через полчаса я должен быть на поэтическом вечере. Пока.
И побежал вниз по лестнице.
Здебский быстро и легко принял решение, не утруждая себя излишним обдумыванием. Для Помяновича задача оказалась не столь простой. Он знал о жизни больше, чем приехавший из маленького городка поэт. Например, ему было известно, что партия не каждому предлагает вступление в свои ряды и таким образом выделяет человека, что в дальнейшем может оказаться первым шагом на пути к блестящей карьере. Зато отказ партия воспринимает как страшное оскорбление, а что значило иметь дурную репутацию в глазах партии — сын журналиста знал не понаслышке. Ну, и наконец принципиальный вопрос: прилично это или нет?
Бедный Помянович всю неделю ходил из угла в угол и обдумывал, как ему следует поступить. Утром он был готов вступить в партию, вечером — отказаться пополнить ее ряды. Садясь в трамвай, он был против, выходя — обеими руками за. Он перестал бывать в редакции, ходить на лекции, по ночам не мог спать либо видел кошмары.
На одной из лекций по философии ему на помощь вдруг пришел мудрый старец из Крулевца[5].
— Если у меня есть моральные принципы, то они останутся со мной независимо от обстоятельств. Эврика! — обрадовался Помянович.
Вот так благодаря короткой, но широко известной цитате приличный человек принял решение вступить в Польскую объединенную рабочую партию.
Помянович купил в ближайшем магазине пол-литра и пошел искать своего друга, чтобы поскорее ему обо всем рассказать. Найти Здебского было нетрудно. Он сидел в «Харенде» и всматривался в светло-голубые глаза одной юной поэтессы, а она смотрела в серые глаза задумчивого Здебского. Помянович не уважил чувств приятеля, хлопнул того по плечу и заявил:
— Мне надо с тобой выпить.
— Завтра, — сказал Здебский, не отрывая взгляда от переполненной поэзией голубизны, — или в какой-нибудь другой день.
— Пожалуйста, Юлек, — не унимался Помянович. — Это важно.
Здебский с трудом вернулся в действительность.
— Прости, дорогая, — сказал он. — У моего друга проблема.
Девушка встала, поцеловала Здебского и затерялась в сигаретном дыму, клубившемся в «Харенде». Поэт набросил на плечи куртку, и оба покинули заведение.
У стены Варшавского университета посреди густых кустов сирени стояла деревянная скамейка. Для Помяновича и Здебского она имела символическое значение. Здесь они когда-то мечтали о будущем, строили планы, обсуждали концепцию «Трансатлантика». Сейчас они тоже присели на эту скамейку и какое-то время молчали, по очереди потягивая из бутылки.
— Юлек, — наконец сказал Помянович. — Я решил вступить.
— Куда? — спросил Здебский, уже успевший забыть обо всей этой истории.
— В партию.
— В партию? — удивился поэт. — Какого черта?
— Хочу быть журналистом.
Здебский с недоверием смотрел на друга.
— Но ведь ты и так журналист, — сказал он. — Ты даже главный редактор.
— Это лишь игра, Юлек. Когда-нибудь она закончится, начнется настоящее дело.
— Нонсенс! — воскликнул Здебский. — Как раз то, что мы делаем сейчас, — настоящее дело, я вся эта идиотская партия, комитет госбезопасности и прочее дерьмо — бессмысленная жестокая игра!
— Не кричи так громко, Юлек.
— Буду кричать.
— Не кричи. Я тебе обещаю, даю честное слово, что я и там… буду порядочным человеком.
— Порядочным?! — усмехнулся Здебский. — Разве что случится чудо, потому что я не понимаю, как это иначе возможно.
— Ты ведь только поэт, Юлек. Совершенно не знаешь жизни.
Здебский взял бутылку и осушил ее до дна.
— Может, и не знаю, — кивнул он. — Но если в этом заключается знание, то я предпочитаю не знать. Лучше ни бельмеса не смыслить.
Он с размаху бросил бутылку, встал и исчез в кустах сирени.
Помянович еще долго сидел в одиночестве на скамейке. Лишь когда на небе заблестели первые звезды, он встал и, бережно неся свои моральные принципы, поплелся домой.
