Григорий Ряжский - Четыре Любови
Грек заявился под утро, и Лева сильно и искренне удивился. За три прошедших неявочных года Грек ни капли не изменился. Лева собрался было ему об этом сообщить, но Грек не дал, поскольку начал первым:
— Левушка, я накоротке, а то мне к родне еще надо и на пруд. — Он примостил костыль на кровать, подмышечная костыльная часть кувыркнулась и задела Любину коленку. Но Лев Ильич знал, что это ее не побеспокоит и уже не дернулся.
— Вот именно, — одобрительно оценил Левину реакцию Грек. — Так-то все оно ничего… — Он пересел поближе к хозяину. — Я вообще-то не собирался пока, если честно. Думал, пока не требуется. А там лучше Глотов заскочит, ближе к делу.
— К какому делу? — решил сразу уточнить Лева. Он уже привык, что просто так, без всякого смысла для будущего или вообще, эти Глотовы слова не вымолвят.
— Это он тебе пусть разъясняет — к какому. Как тогда…
— Как когда? — снова не понял Лев Ильич.
Грек заерзал на месте:
— Слушай, мне правда позарез еще на пруд надо. Уж к родне — в другой раз тогда получится, но на пруд — хоть режь. Я тебе свою часть отделю и погоню, лады?
— Глотов, послушайте. — Лева почувствовал, как раздражается, это было с ним впервые. — Что вы мне загадки свои загадываете? Пришли — говорите!
— Так я и говорю, — получив Левин нагоняй, по-деловому продолжил мысль визитер. — Бульдозер помнишь из окна?
— На «Аэропорте» или поселковый, на пруду?
— На пруду который. На «Аэропорте».
Лева понял. Понял и сразу вспомнил: розовое… сирень… фиолет… льдины вертикально… бульк… черная дыра… мокрый Грек… квартирные перемещения родственников… прыжки через ладожскую лужу…
— Помню бульдозер, ну и что?
— А то! Тебя тогда Глотов сильно предупредил, а я выходил на тот момент вниз. У меня там мормышка поставлена была, а кивок я с краю приладил, проверял. Ну рыбак я, рыбак! — Он схватил себя обеими руками за ворот рубахи, но не рванул, а просто потряс.
— Ну и что? — не понял Лева. — Про дыру ладожскую помню, что мокрый ты был — тоже помню, ну и что с того?
— Э-э-э-э, парень, — озадаченно протянул Грек. — Видать, тебя Глотов некрепко попугал… А сам ходит такой… гордый… образованный. Правда, здоровается всегда первый, тут я ничего на него не скажу. Ну, дело его, как хотите. Надо мне, правда надо. — Он почти умоляюще взглянул на Леву и потянулся рукой к костылю.
— А чего ты отделить-то мне хотел, часть какую-то? — спросил под завязку разговора Лев Ильич, понимая, что на этот раз разговор не заладился.
— А-а-а-а, это? — Он уже поднялся, но задержался. — У тебя сегодня гудело, где не надо, или не гудело?
Объяснять дважды не пришлось. Лев Ильич моментально сообразил направленность греческого инспектора. Он смутился и покраснел.
— Вот и все, Лев. Погнал я… — Грек повернулся к Леве спиной и растаял в воздухе…
Пару лет после освобождения Генрих перебивался случайными заработками вроде изготовления книжных обложек в неизвестных никому издательствах. Платили мало, но и качества не требовали. И то и другое было для Геньки вразрез с представлениями о жизни человека, заплатившего родине долг полной монетой. Несколько раз он мотался в Новомосковск, где начальник тюрьмы по старой отсидочной дружбе свел Геника с местным заказчиком. Тот владел кафе при рынке и двумя забегаловками у вокзала. Кафе Генька оформил, а от вокзальных точек отказался — представил себе этап и стало невообразимо противно. Прежние связи к моменту выхода его на свободу прервались почти целиком — поменялись люди, да и компьютерная молодежь оккупировала творческие точки, не умея совершенно рисовать, но зато отлично набив руку на типовых приемах графического дизайна. Один раз Льву Ильичу удалось воткнуть Геньку художником на картину к приятелю-режиссеру. Но деньги быстро закончились, фильм закрыли и группу распустили.
Тем временем строительство за забором у Казарновских приближалось к стадии внутренней отделки. Маленькая позвонила отцу и сказала:
— Пап, меня тут сосед наш по Валентиновке, Толя Глотов передать просил. У него предложение есть для художника. Дизайн интерьера новой дачи. От и до. Обещал хороший гонорар. Пойдешь?
— Пусть позвонит мне, — поразмышляв, ответил Геник. — Я должен подумать.
К тому времени Люба Маленькая поступила в Театральное училище им. Щукина с первого захода и к разгару строительства заканчивала первый курс.
— Ты представить себе не можешь, Лев, — сразу после вступительных экзаменов рассказывала она отчиму, положив ему руку на плечо. — Какие же туда кретины поступали, кого только я там ни насмотрелась. Из Калмыкии один был, толстый, с прыщами на лбу, глазки как щелочки, заплыли совсем. По-русски ни бум-бум почти. Что ты думаешь? Приняли! — Она закатила глаза. — Его отец с замдиректора договорился, есть там грек один, Мистакиди, он устраивает, если надо. — Лев Ильич вздрогнул, просто так, беспричинно. — Так вот он через калмыцкое представительство спонсорство для училища организовал якобы, а все знают — деньги его собственные. Он миллионер там, а живут в степи, чуть ли не в юрте, а рядом с юртой джип стоит. Он вроде того, что кумыс консервирует и в Грецию отправляет на экспорт. А сына в артисты…
— Славный тебе жених, — усмехнулся Лева. — Будешь по степному уложению жить, пить кумыс и гонять по степи на джипе.
— Нет, Левушка. — Она нежно посмотрела отчиму в глаза. — Я собираюсь жить между «Аэропортом» и Валентиновкой, мне и здесь хорошо. Мы же, какие-никакие, а Дурново все-таки, да? — Глаза ее смеялись…
Как ни странно, но предложение Толиково Генрих принял и приступил к разработке проекта интерьера.
«Черт с ним… — подумал про друга Лев Ильич. — Знает, наверное, что делает. И с другой стороны — опять ведь паром его вынесет, не в первый раз. А Толик этот глотовский, мерзкий все же тип. Хоть и улыбается постоянно…»
К концу лета у Глотова Генрих закончил. Жил он все это время, пока шла отделка, там же, у него на даче. Исчез он тоже незаметно, в одночасье, и бывать у Казарновских теперь стал значительно реже. К тому времени был уже октябрь, и семья переехала на Аэропорт. Любовь Львовна дергалась, и снова начались претензии:
— Лева, почему Генечка не заходит? Опять кто-нибудь его обидел?
На это Лев Ильич раздражался не на шутку:
— Почему опять, мама? Ну кто, скажи на милость, хотя бы раз в этом доме обидел Генриха, кто?
Генечка утекал из ее рук, как желе сквозь пальцы: липкость и аромат оставались, а основная масса проваливалась насквозь, ненадолго задерживаясь. Любаша в этой связи снова была приближена, но все же при Генькиной досягаемости она не могла рассматриваться Любовью Львовной как сравнимая замена своего божества. Просто рядом не стояла.
Через год, когда Геник заявился к Маленькой на день рождения с очередным рукодельным портретом, все было как обычно: куртка — на спинку кресла, старуха — в дверях спальни со счастливым недовольством в глазах, затем — очередная головная боль; к столу не вышла, а уж потом — уединение с Генечкой в спальне, как бывало всегда прежде. Генька на этот раз, испытывая небольшое чувство вины за длительное невнимание к вдове, решил начать отработку культурной программы первым:
— Вот, Любовь Львовна, — сказал он, обращаясь к старухе, и протянул ей свернутый в трубочку плакат: — Специально для вас захватил. Это афиша «Новой оперы», Риголетто, Колобовский. Слыхали? Очень занятная, посмеетесь. Горб на рентгеновский просвет в классическом обрамлении. Красный полупрозрачный фон с фиолетовыми позвонками.
Дурново взяла плакат, но разворачивать не стала, а отложила в сторону.
— Мне, Генечка, не до смеха сейчас.
— Что такое, голубушка? — по дежурной схеме поинтересовался Геник и незаметно глянул на часы. — Что случилось?
Он не хотел слишком засиживаться, его ждала работа. Заказ был довольно срочный и поступил от солидного господина. Надо было успеть ко времени.
— Случилось, — с плохо сдерживаемым величием ответила бабка. — То, что я никому здесь больше не нужна, случилось. Давно случилось.
— Это вовсе не так, дружочек. — Он взял старухину ладонь в свои руки. — Уверяю вас.
Любовь Львовна в эту часть вслушиваться не собиралась. У нее созрела собственная программа дальнейших жизненных испытаний судьбы.
— Вот что, милый. — Она стала серьезной по-деловому, без величавости, но и не демонстрируя игривый идиотизм. — У меня есть кое-что очень для меня дорогое. Это память об Илюше, о войне, о Ладоге, о главном его произведении… — Она задумчиво помолчала. — Мой талисман, одним словом. — Геня старался быть внимательным слушателем, проникшись серьезностью момента, и преданно глядел старухе в глаза. — Я хочу, чтобы это хранилось у тебя. Я устала находить этому место в моем доме. Придет время, и я заберу это обратно. А пока… — Она обвела глазами комнату. — Пока мне неспокойно как-то… Неуютно…
