Галина Щербакова - Митина любовь
— Они улетели, — сказал мне мужчина, и в его голосе уже не было никакого хамства. Это был голос измученного человека. — Они улетели домой,
— повторил мужчина и положил трубку.
Если б он еще раз меня послал, я бы позвонила ему еще и еще раз. Но тон его голоса… Он был мне в пандан, он совпадал с моим беспокойством — беспокойством втравленного в ненужное ему дело человека. Было во мне и чувство вины перед Фалей… И злость на себя. В том же телефонном голосе было нечто большее. Или я ни черта не понимаю в жизни.
Я сидела над рюкзачком, эдакая клуша, побившая по дури собственные яйца. И думала плохое о молодых. «Какие сволочи! — думала. — Как в анекдоте: ни мне здрасьте, ни тебе спасибо. И дочь у меня такая же. Прайвести! Прайвести! Лучше бы научилась настоящий борщ варить, а то разгоняет по кастрюле эту чертову „Галину Бланку“…»
Я сунула рюкзачок на антресоли. В эту жизнь я уже не прорасту. Но я ведь всегда это знала.
Будь здоров, новый Митя! Вряд ли свидимся…
Неожиданный звонок настиг меня через несколько дней. Звонил мужчина с тем странным голосом горя и раздражения. Я подумала: ишь, запомнил телефон. Но тут же себя окоротила. Его телефон я помнила тоже.
— Знаете, — сказал он, — я хотел бы с вами встретиться. Только давайте точно определим место. Самое простое место. Памятник Пушкину…
Он представился Михаилом Сергеевичем и почему-то сильно за это извинялся.
— Ну и что? — сказала я. — У меня маму звали Надеждой Константиновной.
Я приготовилась к рассмеянию, но фокус не удался. Михаил Сергеевич сокрушенно покачал головой, сочувствуя моему несчастью.
«Ну что ж, — подумала я, — люди всякие нужны, люди всякие важны…» Я ждала главного: зачем? В конце концов, прервав скорбно-странную паузу по поводу фатальности имен и отчеств, я сказала:
— Я вас слушаю, Михаил Сергеевич.
— Видите ли, — сказал он. — Я не знал, что вы родственница Жоры. Я был груб, а у вас ведь естественное беспокойство.
Он кашлянул как-то в сторону, прикрываясь рукавом, а я подумала: что-то не то и не так. Как — не знаю, но так не поперхаются взрослые мужики, если они невиноватые и непросящие. Грубость по телефону, увы, не повод для вины, а просить ему меня как бы не о чем.
Но дальше стало хлеще. Он стал подробно рассказывать, как они учились вместе с Ежиком. Как потерялись во времени, а потом нашлись. Ездили вместе в Болгарию, когда дети были еще маленькие. Планировали общую Турцию уже в наше время, но случилась беда. У жены Михаила Сергеевича Тани обнаружили рак и срочно положили на операцию. Таня оказалась духом слабой и сдалась болезни без всякого сопротивления. «Готовность умереть номер один, — так назвал это Михаил Серге-евич, — хотя случай по медицине заурядный, она, что ли, первая будет жить с грудным протезом?»
Вот тут и позвонил им Жорка. Спросил, не примут ли они на недельку Егора. Конечно, надо было сказать все как есть, но Таня взяла клятву: никому не говорить о ее болезни. Такой бзик. Своих мальчишек — «у меня двое, восемнадцать и десять» — он отправил к своим родителям в Кинешму. Из Павлодара приехала теща. «Приехала с воем. Надо было выгнать сразу, для Тани мать — противопоказание».
Но теща тут же решила, увидев, что Михаил Сергеевич как бы и не рад ей, что у него кто-то есть. Потому, мол, и детей отправил. Получалось, что Егору как бы и неплохо приехать в такой ситуации.
Теща ночью пошла дежурить в больницу, Тане делали первый сеанс химии. У Михаила Сергеевича от всего была такая депрессия, что он слинял к приятелю, жена которого уехала на дачу. Они хорошо погудели вдвоем, два затасканных жизнью мужика, а Егор возьми и приведи каких-то девок — или девку, он не в курсе. Утром те ушли, а следы женского пребывания оставили
— волосы в ванной, еще какую-то херню, которую вынюхала вернувшаяся из больницы теща. Михаил же Сергеевич пришел утром от приятеля и лег, как срубленное дерево. Оправдаться не смог. «Я лежал на диване с этими самыми чужими кудрями. В запахах дезодорантов я ничего не смыслю. Они мне на один вкус». Теща же — надо же, какой сволочизм ситуации! — товаровед как раз по парфюмерии. Она все «вынюхала» и бегом к Тане.
— Она что, сошла с ума? — спросила я.
— Нет, — ответил Михаил Сергеевич, — у нее смысл жизни — доказывать всем и каждому свою правоту. По любому вопросу, даже не требующему доказательств. Солнце идет с востока, потому что она так знает. Каждый раз объясняет: не забывай, солнце идет с востока, у вас по утрам будет жарко. То, что напротив нас стоит высоченная башня и мы солнца не видим вообще, — не важно. Я, по ее знанию, — ходок и хитрован. Она все время ругает Таню, что та мне верит, тогда как у меня на лице написано. Но у нее никогда не было ни одной зацепки, чтоб доказать наконец свою правоту. А тут — нэа тебе! Я побежал за ней в больницу, она меня стала позорить на весь этаж. «Женщины, — кричала она, — вы тут теряете свое тело, а эти кобельеро на ваших же постелях! Женщины!»
Самое невероятное, что все там ржали как кони. Меня это просто потрясло. Несчастные, перевязанные, умирающие, ждущие своего часа бабы хохотали, как на концерте Хазанова. Все! Кроме Тани. Таня решила, что смеются над ней. В общем, это так больно и страшно, что попадись мне этот сопляк, я бы его удушил. Потом позвонили вы.
Оставим в стороне естественный вопрос: зачем мне это нужно? Чужое подробное горе. Ну с какой, скажите, стати?.. Об этом типе людей, ввергающих вас в варево неизвестных жизней, я так много знаю, что пора бы и поделиться, что я и сделаю со временем непременно. Я буду изгаляться над чужими печалями, и вы не дождетесь моего нежного сердца. Сейчас же… Сейчас… Что-то было не так.
Половинки не сходились. Дети, которые были у меня, — приличные негодяи, так как исчезли, не сказав «до свиданья», но вообразить оргию с ними я тоже не могла. Михаила Сергеевича особенно заинтересовала «кошерность» Лены.
— Все сожрали, — сказал он. — И спали они друг с дружкой, точно. Теща не знает, а я позже нашел презерватив. Полный под завязочку.
— Давайте без подробностей, — сказала я. — Я дама старорежимная.
— Вот и теща мне кричит: «В наше время! В наше время!»
Мир без оттенков. Если ты не умеешь непринужденно с первым попавшим мужчиной говорить о контрацепции, то ты дура райкомовка, у которой очень часто половое развитие заменяли чужие персоналки. О, как они обогащали скудный личный опыт! Как беспредельно расширяли горизонты возможностей невозможного наслаждения.
— Куда мы с вами пойдем дальше? — спросила я и добавила свое: — Это не похоже на Митю.
— Какого еще Митю? — не понял Михаил Сергеевич, и я вдруг почувствовала, что ему безумно, невероятно хочется, чтоб все это оказалось недоразумением. Ведь мог же случиться испорченный телефон и мы имеем дело с разными мальчиками.
Не было мальчика. Не было девочки. Не было тещи. Не было операции. Нету меня… Как мне хотелось подыграть ему, облегчить груз, и я сказала:
— У вас своих проблем полно. В конце концов, мальчик взрослый, если у него, как вы говорите, под завязочку…
Это я дернула себя за серьгу, о которой, считай, забыла. И потом, мне как-то не нравилось быть в глазах мужчины, пусть даже чужого, тещей. Нечего, господа хорошие, нечего! Не сбросите с моста!
— Проблем, конечно, более чем… Таня совсем плоха, она умирает не от операции — от характера, от испуга…
— Но ведь есть чего испугаться, — сказала я.
Мы шли вместе по Страстному, хотя все уже было как бы сказано. Я не знаю, о чем думал Михаил Сергеевич, я знаю, что я думала о себе. В конце концов, даже если ты думаешь о рыженькой дочери Клинтона, это все равно о себе. У тебя, мол, дочь куда красивее, но с дурным характером, что есть справедливое возмездие за красоту. А неказистые — они чаще добрые, вот ты сама (в смысле я) ни то ни се. Это совсем плохо, так как не на что опереться в себе самой…
Впереди маячил рыбный магазин, и я мысленно уже была в нем, уже купила живую рыбу и уже готовила ужин.
— Я зайду в рыбный. — Я произнесла это категорически, как и должно говорить о важном — моменте покупки пищи.
Я выхожу с полиэтиленовым пакетом, в котором отчаянно бьются за жизнь карпы. Всегда, всегда… Суп для живого из чьей-то смерти. Ну так выпусти их, дура! Если такая добрая! Куда? На землю! Михаил же Сергеевич все идет и идет за мной следом, уже вниз к яме Трубной, где стоит мальчик со шпагой, долженствующий изображать остервенелость в нашей всегдашней борьбе. Мы безграничны в своей свирепости ее изображения. А вот этот легкий мальчик — нет. Его просмотрели, и он утешает меня в скорби по поводу гибели карпов и возвращает меня к Мите. То есть к Егору. Но все равно к Мите.
Потому что без всяких на то оснований я утверждаюсь в мысли: ночью в квартире Михаила Сергеевича моих детей не было.
Это не объяснить словами. Но как это говорится… У первого впечатления второго шанса нет. Так вот — у меня был внук Мити… Ну, не способен он сожрать всю еду и бросить под диван презерватив. У него на это нет природы. Он — другое дерево.
