Павел Крусанов - Дневник собаки Павлова
– Господа выпивающие, уполномочен передать вам две просьбы. – Б. оглядел стол переговоров, уставленный коронованной златыми венцами «Столичной». – Первую, о прекращении запоя, сразу опускаю как малодушную. Несите с честью свой жидкий крест... А вторую прошу рассмотреть: голодный контингент хочет получить сухой паек. В кладовой есть хлеб, печенье, скумбрия в масле и прочая безделица – если вы согласны выдать продукты, то ключ у меня в кармане.
В кладовой действительно нашлась еще и «безделица» – клубничный джем, консервированная бельгийская ветчина, минеральная вода «Ессентуки №4», сливовый сок и упаковка стеклянных баночек с белковой икрой. Под пластиком упаковки сходил с ума рекламный листок: «Белковая черная зернистая икра – не только вкусный и питательный продукт, деликатесная закуска, но и эффективное немедикаментозное средство против облысения». Б. высунулся в окно и махнул носовым платком. Под окном в минуту выстроилась очередь, в конце которой что-то бубнил вылезающий из брючного пояса, как тесто из кастрюли, директор.
Кое-что отложили на закуску.
– Есть еще и третья просьба – личная, – признался Б., когда очередь убежала истреблять паек. – Возьмите меня заложником до тех пор, пока мне не надоест сидеть в залоге.
– А есть у вас рекомендательные письма? – поинтересовался Жвачин и неожиданно икнул.
Сяков сказал:
– Я за него поручаюсь. Он, как и мы, лишен пафоса.
Шайтанов сказал:
– И я за него поручаюсь. Он все-таки родом из Питера и в хорошем смысле неформальный писатель.
– У вас достойные поручители, – сказал Исполатев, наполняя для Б. стакан.
– Признаться, жутко хочется выпить, – облегченно сообщил Б. – Как вырвешься от этой чумы болотной, от этих нарциссов чернильного ручья, так сразу тянет с хорошими людьми под забором полежать.
– Чем же мы хороши? – спросил Жвачин. – Лично я – подлец каких мало.
– Это прозрачная область – в вас чувствуется отрадная праздность. Ву компране?
– Чего же не компране-то, – сказал Исполатев, – птичность небесная чувствуется, лилейность полевая...
Выпили и закусили нежным омлетом. Б. порозовел, отер усы платком и уверил, что тост за птичность не так смешон, как может показаться: его, например, удивляет привитый немцами трепет перед словом «труд» – Господь обрек человека в поте лица добывать свою горбушку, Господь наказал человека работой, работой Он отдалил его от Себя, через необходимость труда лишил подобия Себе. Существует, правда, мнение, что работа – своего рода молитва, так сказать, обращение не помыслом, но действием... Чушь – труд есть выражение недоверия Богу, есть измена божественному в себе. И безо всякой фигуры – в самом прямом смысле.
Б. с любопытством заглянул в открытую Шайтановым бельгийскую банку – шестидесятник и ветчина были одного цвета.
– Мне знакома эта тропка, – сказал Исполатев, покрывая хлеб ломтиком ветчины, ветчину – омлетом, омлет – немедикаментозным средством против облысения, – только с другого конца. Ведь Господь, собственно, трудился всего лишь шесть дней, пусть даже день Его равнялся такому вот геологическому бутерброду. И в конце каждого созидательного дня Бог смотрел на результаты труда Своего и прикидывал: да, это хорошо. Шесть раз смотрел и все с одним – хорошо ли? В настойчивом этом взгляде кроется подлянка – Господь оценивал Свои дела. Стало быть, могло выйти и нехорошо. Получается, во время работы Всевышний способен был совершить ошибку. Понимаете? Во время работы Бог отдалялся от совершенной всеблагости!
Б. протянул через стол руку. Сяков, начиная с сотрудника межконфессиональной «Библейской комиссии», представил руке шестидесятника участников запоя. Снова выпили за птичность, за праздность, за царственную несуетность, теперь – с приблизительным осознанием эзотерики тоста. Шайтанов углубился в софию – мол, тяжко, а не оппаньки, постигать метафизику бытия, вот существует, скажем, факт, другой – названы, казалось бы, и шут с ними, а однажды поднимешь себя, как штангу, на которой сто кг, что обычно влом, и за горизонтом та-акое подглядишь... Вот, скажем, жил на 8-й линии Васильевского острова Семенов-Тян-Шанский и делал свои дела, на ней же – Мандельштам со своими делами, теперь я живу – ну что, казалось бы, за чушь? а за этим, может, закон чего-то всемирного прячется – он, понимаешь, прячется, а мне влом за горизонт заглядывать, вступать в тонкие взаимоотношения с пространством и временем. Или вот еще весна: живешь, как в башмаках на размер меньше, вокруг посмотришь – тошнит, милейшего человека встретишь, приглядишься – крупная какая-то и, пожалуй, вредная рептилия, в науке – статист не статист, а элемент среды, из которой никогда не выстрелит гений, кофе вечно пережженный, и в голове все время тупой гвоздик; а однажды проснешься – батюшки! – за окном-то: с крыши капает, грачи прилетели, солнышко в лужах – весна! Опять хорошо и чего-то хочется – жить, что ли. Или вот еще водка: европеец посмотрит – все-то ему химия, физиология, Павлов – скучно, а изменишь ракурс, рванешь штангу и видишь силу, которая чудесным образом прокладывает метафизические трубы в завтра и отсасывает через них понятие «энергетика» в твое сегодня, оттого сегодня – гармонь во все мехи, нечеловеческая способность к восторгам и желание всех женщин – в одни уста, а завтра веки разлепляешь пальцами и любая вещь тяжелее кружки пива кажется поставленной на свое место пришельцами. Или вот еще Византия...
– Прошу слова! – Б. подпирал кулаком ослабевшую голову. Он, оказывается, вошел в тонкие взаимоотношения с пространством, временем и средой и хотел бы вытянуть до конца канитель открывшейся ему мысли. Вот ведь как выходит: святость, богоизбранность светлой Руси в том заключается, что одеколоном обработанный француз, топором рубленный американец, дотошный короед японец должны вертеться вокруг русского и за лес, воск, матрешки и красную белорыбицу подносить ему аспирин, кальсоны и зубные пломбы, а русский должен лежать на печи и думать мысль, вращающую галактику. Ну а задача правительства – наилучшим образом такое положение вещей организовать.
В окно что-то тихо поскреблось. Ага – ноготь вставшего на цыпочки следователя.
– За сухим пайком? – обнаглел Шайтанов.
Усугубляете вину и только – должны бы понять. Уже слыхал: оскорблены подозрением. Мальчишки! Гуляй-Поле, понимаешь! Перечисляю вам статьи, которые вот так вот, сдуру, вы подцепили. Что? Именно – как насморк. Злостное, это самое, в культурном общественном месте, порча, понимаешь, огнетушителя... Как? Товарищ Б., и вы тут?.. Заложником?! Они – вас, такое зеркало эпохи! Стяг, понимаешь, поколения! Ну, я сейчас по ним из табельного пистолета... Как добровольно? Готов прислушаться – вы, ваши книги для меня... для нас, товарищ Б., ваше имя было как пароль – свои! Не буду... Мой платок... Простите. Мирное решение конфликта? Я слушаю ваш план. Так. Так. Ну что же... Так. Разумеется, блокаду обеспечим – мышь, понимаешь, с бутылкой в столовую не прошмыгнет. Точно – обоз отрежем, и само сойдет на пшик... А сколько там у них запасов? Вы шутите?! Ах, понял... Как вы сказали: пьянство отвратительно, если не пьешь сам? Ха-ха-ха! Конечно, если вы рискнете и останетесь в залоге – протест окончится быстрее. Удивительно умно и в вашем духе, как будто снова, понимаешь, под торшер прилег с любимой книгой. Недавно тут купил очередную – с портретом. Портрет похож. Подпишете? Так я сейчас домой схожу и принесу. А? Пистолет? Нет, это самое, не имею права. Никак не могу. Даже в надежные руки. Иду. А вы держитесь.
Сыщик вернулся только в девятом часу, с книгой Б. и следственной новостью – нашелся живой Крестовоздвиженберг. Из объяснений сыщика выходило, будто бы либреттист познакомился в ресторане «Восток» со знаменитым скульптором Шалапутой, который отвез подпоенного Крестовоздвиженберга на свою дачу в Гаспру, привязал к креслу, выставленному на задний двор, и три дня ваял с него Зевеса в Гефестовом капкане.
Пищеблок сдали. Следователь получил автограф, после чего силы заложника оставили. Исполатев, Шайтанов и Жвачин на остаточной энергии, выкаченной через таинственные трубы из завтра, разнесли по номерам Большую Медведицу Пера и изнемогшего шестидесятника.
Последнее место, куда угодил Исполатев в завершение дня, запомнилось ему сходством с огромным аквариумом. Время от времени слюдяное пространство зловеще наливалось багровыми отсветами невидимого пламени. Вокруг, в каком-то вселенском свальном грехе, парили слипшиеся тела – выводки содрогающихся белых пауков, стаи вареных куриных тушек... Исполатев видел знакомые и незнакомые лица, искаженные гримасами мучительного блаженства, слышал стоны и тяжкое дыхание, пространство сгущалось вокруг него, наполняясь тяжелыми испарениями слизи и горячего пота. Невесть откуда взявшаяся дева тянула его к себе, выгибая гладкое тело, кто-то хватал его сзади за пятку... Жаркий озноб сотрясал Исполатева. Лишний здесь, забредший случайно в этот кошмарный сон, с ужасом вглядывался он в сладко страдающие лица. «Подумать только, – тупо возникла в его в голове нежданная мысль, – ведь понятие национальной птицы определено Международным Советом защиты птиц только в 1960 году, причем Португалии досталась голубая сорока!»
