Мартин Эмис - Ночной поезд
Размолвка? Она промелькнула и больше не возникала. Но размолвка все же была. По поводу психических отклонений. Не у Дженнифер. Не у Трейдера. У посторонних людей. Должна признаться, меня очень, очень поразило, что в этой переписке упоминалось и мое имя…
Я ожидала вереницы событий, наподобие мыльной оперы. Но многие эпизоды были мне уже известны. Отвергнутый поклонник. Ненормальная соседка. Напряженность обозначилась с самого начала, как только Трейдер перешел на серьезный тон. Между ним и Дженнифер стоит некий Хьюм, от которого никак не отделаться. Большой Ученый не может вынести накала страстей. Не находит ничего лучше, как на глазах у Дженнифер грохнуться в обморок. И так далее. Второй напряженный момент никак не связан с первым – и вообще никак не связан с другими событиями: девушка по имени Филлида, соседка Дженнифер по комнате, просыпается утром и кричит, что у нее из ушей валит черный дым. Или застывает, как истукан, вперившись взглядом в стенку. Или начинает выть на луну. Не выдержав такого соседства, Дженнифер сбегает домой, к родителям. И какая же картина предстает ее глазам? В спальне ее брата валяется детектив Майк Хулигэн, которая источает зловоние и пускает слюни в подушку. «Боже праведный, – пишет Трейдер, цитируя слова Дженнифер, – кольцо сжимается».
Чтение односторонней переписки вызывает досаду. Никакого развития сюжета, сплошная чехарда событий. Ни одного связующего звена – лишь разрозненные факты из серии «Дело обстоит так». Но все же заметно: Трейдер не жалеет чернил, дабы опровергнуть мнение Дженнифер о том, что никому и ничему нельзя доверять. Здравомыслие, или по крайней мере простая логика, одерживает верх. Можете сами придумать окончания следующих рассказов:
Поклонник, Хьюм, бросает университет и садится на иглу. Потом, одумавшись, возвращается в лоно наук. Они с Дженнифер даже обедают вместе – чисто по-дружески.
Филлиде прописывают мощные психотропные средства, и она чудом умудряется закончить университетский курс. Кто-то из дальних родственников дает ей крышу над головой. Упоминания о ней становятся все реже. Потом и вовсе сходят на нет.
Майк Хулигэн выздоравливает. В письмах одобрительно говорится: вот что значит хороший уход и моральная поддержка – если даже человек с таким прошлым смог вернуться к нормальной жизни.
А Трейдер и Дженнифер наблюдают, как свинцовые тучи уплывают вдаль и растворяются в ясном синем небе.
* * *Теперь – содержимое секретеров и картотек: нескончаемые приметы бытия, гражданского статуса. Счета и завещания, квитанции, справки, налоговые документы – вот она, медленная пытка жизнью. От одной этой волокиты можно наложить на себя руки. Тут любой надумает «закрыть глаза, забыться вечным сном».
Простояв на коленях Бог знает сколько времени, делаю только два более или менее неожиданных открытия.
Во-первых: Трейдер, вдобавок ко всем своим достоинствам, совершенно не стеснен в средствах. Смутно припоминаю, что его отец был большой шишкой в строительной индустрии и поднялся на волне промышленного бума на Аляске. Перебираю немногочисленные финансовые документы Трейдера: ценные бумаги, справки о налоговых льготах, свидетельства о регулярных и щедрых благотворительных взносах.
Во-вторых: Дженнифер никогда не распечатывала банковские извещения о состоянии текущего счета. Вскрытые конверты из налогового ведомства стопками громоздятся у нее на столе, а банковские извещения так и лежат нераспечатанными с ноября прошлого года. Ну, по ходу дела я исправляю это положение. Извлекаю на свет скромные расходные ордера и депозит на весьма приличную сумму. Спрашивается, почему бы ей было не ознакомиться с этой информацией? Вскоре нахожу ответ. Дженнифер не распечатывала извещения потому, что они не Есть некая странность в этой квартире. Я даже не сразу осознала, что именно меня удивило.
Отсутствие телевизора.
И уже на выходе – еще одна странная мысль: а ведь здесь жила дочь копа. В этом есть смысл. Это что-нибудь да значит.
* * *Как и вся полиция, я цинична до предела. Это с одной стороны. А с другой, я никого не осуждаю. Мы вообще не судьи. Мы можем нагнать страху, можем задержать, доставить в управление. Но судить не станем.
Вернувшись с места кровавого побоища, наш беспощадный Хенрик Овермарс готов со слезами на глазах выслушивать душещипательные бредни любого пьянчуги. Я сама видела, как Олтан О'Бой вытряхнул в баре содержимое своего бумажника и отдал какому-то жалкому ханыге, от которого давным-давно отвернулись все знакомые. Кит Букер не может спокойно пройти мимо бездомного – непременно сунет ему доллар, да еще руку пожмет. Примерно так же поступаю и я. Нас легко растрогать.
Почему так получается? Потому, что в каждом из нас уживаются жестокость и сентиментальность? Не думаю. Просто мы не осуждаем. Не можем осуждать, потому как знаем: что бы человек ни совершил – это далеко не самое худшее. Он молодчина. Не изнасиловал младенца, не размозжил ему головку о стену. Не зарубил топором старика от нечего делать. Молодчина. Что бы он ни натворил, мы знаем: он мог сделать кое-что и похуже, однако не сделал.
Иными словами, мы с чрезвычайно низкой меркой подходим к человеческим поступкам.
* * *После таких рассуждений, вечером того же дня, мне пришлось пережить самый настоящий шок. Я испытала чувство, которое посещает меня крайне редко, – страшный стыд. Он жег все мое тело. Хуже всяких приливов. Словно в одночасье на меня обрушился климакс.
Стою я у плиты и готовлю нам с Тоубом ужин. Вдруг звонит телефон, и мужской голос говорит:
– Э-э, можно попросить Дженнифер Рокуэлл? Отвечаю нараспев, как заправская телефонистка:
– Кто ее спрашивает?
– Арнольд. Арн.
– Минуточку!
Я застыла у раскаленной плиты. Решила, что надо гнуть ту же линию: говорить тонким голоском. Как и подобает женщине.
– Вы слушаете? Еще раз добрый вечер. Сегодня Дженнифер в отъезде. Мне поручено отвечать на звонки. Она оставила мне свой ежедневник. О, я вижу, у вас с ней на завтра назначена встреча?
– Да, вроде того.
– Очень хорошо. Арнольд…? Фамилия на букву Д?
– Дебс. Арн Дебс.
– Совершенно верно. Она просила уточнить, где и в какое время.
– Часов в восемь – годится? Прямо здесь, в «Малларде». В Охотничьем зале.
– Я ей передам.
В тот вечер за ужином я не проронила и пары слов. А ночью, когда мы погасили свет, Тоуб ни с того ни с сего потянулся ко мне… У Тоуба это не просто внезапный порыв. Это ответственная миссия. Как в фильмах про короля Артура, где рыцарь загодя готовит коня и взбирается в седло. Но все было проделано очень мягко, тепло и бережно – мне теперь нужно, чтобы это было только так. Я же веду трезвый образ жизни. Раньше я любила грубость, – а может, сама себя в этом убеждала. Сейчас даже мысль о грубом прикосновении мне отвратительна. Хватит с меня грубости. Наелась.
* * *Ночной поезд разбудил меня без четверти четыре. Я полежала с открытыми глазами и поняла, что больше не засну. Выбралась из постели, заварила кофе и уселась с сигаретой над своими записями.
Мне тошно. Мне вообще тошно, да вдобавок сюда примешивается кое-что личное. А именно: некоторые реплики в мой адрес из писем Трейдера. А в чем, собственно, дело? Его слова не лишены сочувствия. Да я и сама знаю, что являла собою жалкое зрелище, когда корчилась в ломках. Так почему вдруг меня это так задело? Потому, что кто-то подглядел мою личную жизнь? Да, конечно. Отстраняясь от служебных обязанностей, я начинаю по-иному смотреть на такие вещи. Личная жизнь – это та сфера, куда постоянно вторгается полиция, нагло и бесцеремонно. В результате понятие личной жизни превращается в пустой звук. Личная жизнь? Повторите, как вы сказали? Да нет, на самом деле мне тошно не от этого. А от событий моего детства. Получается, что из-за них моя судьба была предрешена.
В связи с этим надо уточнить два вопроса.
Во-первых, за что я люблю полковника Тома. Вернее, в какой момент я это почувствовала. В девяносто девятом квартале произошло зверское убийство. В сумке-холодильнике было обнаружено тельце мертвого ребенка. По сравнению с этим меркнут и расовые беспорядки, и торговля наркотиками. Проходя мимо кабинета полковника Тома – тогда еще лейтенанта Рокуэлла, – я услышала, как он говорит по телефону с мэром. До меня донеслись его слова, спокойные и уверенные: «Моя Майк Хулигэн прибудет на место и во всем разберется». Мне и раньше доводилось слышать от него такой оборот речи. Мой Кит Букер. Мой Олтан О'Бой. Вот и теперь он сказал: «Моя Майк Хулигэн прибудет на место и во всем разберется». В уборной меня вырвало. После чего я отправилась на место и разобралась с преступлением в девяносто девятом квартале.
Во-вторых, еще вот что. Когда я была маленькая, отец не давал мне житья. Ну да, да, он меня трахал, – я это сказала, довольны? Все началось, когда мне было семь лет, и закончилось, когда исполнилось десять. Почему-то мне тогда втемяшилось в голову: как только мой возраст начнет писаться двумя цифрами, я найду силы за себя постоять. В ожидании этого момента я стала отращивать ногти на правой руке. Заостряла их пилкой, укрепляла уксусом. Готовилась дать отпор. На следующее утро после моего дня рождения отец полез ко мне, пока я еще спала. И я вонзила в него ногти. Чуть не сорвала всю его ненавистную морду. Сгребла в пригоршню, как какую-нибудь маску. Впилась ему в висок, прямо над глазом, и, помню, явственно ощутила тогда: вот сейчас как дерну, посмотрим, какова на самом деле рожа моего папочки. Но тут проснулась моя мать. Мы, Хулигэны, никогда не были образцовой ячейкой общества. К полудню того же дня наша семья прекратила свое существование.
