Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 5, 2000

На полке над диваном в бывшей его комнате по — прежнему стоял многотомник Чехова. Андрей открыл «Студента» и прочел: «…и чувство молодости, здоровья, силы… и невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья овладевали им мало — помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла», — и вспомнил Ягоду с большим животом, ее зеленоватые глаза и полные руки — и ему стало хорошо и спокойно.

Он достал из дорожной сумки широкий блокнот в кожаной обложке и принялся торопливо — наверное, в тысячу первый раз — писать об этом магическом рассказе все, что ни приходило в голову. Таких записей у него скопилось на добрую книгу. «Я становлюсь профессиональным чехоедом, — посмеиваясь, говорил он Ягоде. — Книга об одном рассказе — каково? Многолетние путешествия души по просторам четырехстраничного текста». Он торопливо записывал: «У Кафки подтекст и есть текст, у Хемингуэя — background, ничего общего не имеющий с тем, что у Чехова можно назвать „текст плюс еще-один-текст“. Русский автор не может и не хочет уходить от православной мистической традиции: жизнь — это вера, быт — это вера и т. д. „Студент“ — пример двойного прорыва: обыденности — в историю, бытия — в быт. Это пример русского отрицания самого принципа линейности истории. В России история — всегда, без вчера и без завтра».

В соседней комнате вдруг громко, навзрыд заплакал пьяный отец.

Андрей поморщился: «Жизнь — это плохая литература».

Ночью он все же вышел в слабо освещенную гостиную. Смерть и старухи, умело прибравшие тело и подобравшие лицо, отчасти вернули Ирине Николаевне былую красоту. Андрей вдруг жарко покраснел, вспомнив мать в саду и тотчас — Чехова: «И радость вдруг заволновалась в его душе, и он даже остановился на минуту, чтобы перевести дух», — но откуда же быть радости? Здесь и сейчас? «Чехов! Чехов! — чуть ли не со злостью подумал вдруг он. — Извращение… литературная зоология! Чехоложец, черт побери!»

Он посмотрел на отца, сидя спавшего на стуле у гроба, — его седые волосы неряшливо свисали какими-то перьями на лоб и виски, — и вдруг быстро и тихо вышел из дома и спустился в оголившийся осенний сад.

Где-то очень высоко в небе что-то вспыхнуло и тотчас погасло, и был этот свет так призрачен и мимолетен, что Андрею показалось, что никакой вспышки вовсе и не было — обман зрения, усталость, боль, однако все же хотелось думать, надеяться, что свет — был, и он даже произнес вслух: «Был». И заплакал, зажмурившись и некрасиво сморщившись всем лицом, боясь, что кто-нибудь услышит его…

Буйда Юрий Васильевич родился в 1954 году в Калининградской области. Закончил Калининградский университет. Автор романов «Дон Домино», «Ермо», «Борис и Глеб», многих повестей и рассказов. Лауреат премии Аполлона Григорьева 1999 года. Живет в Москве. Постоянный автор «Нового мира».

Мария Ватутина

От нас пойдет Четвертый Рим

Памяти В. И. Ложкиной.

Сегодня в ночь в Немецкой слободе,В Елохове, в пятиэтажном домеНе быть беде, не быть, не быть бедеИ ничему не совершаться, кромеПостукиванья ветки о стекло,Свеченья ночника и дребезжаньяПосуды в горке. Крестной ремеслоРевнивое, слепое обожаньеЧетырехлетней крестницы. РодняИ рада сбагрить девочку, покудаДежурства, и разводы, и грызня,Тем более у девочки простуда —Наверно, от нехватки теплоты…О нежность нерастраченная, ты лиДрожишь в улыбке нянюшки! В могилеЕе младенец, но из мерзлотыДавно не ропщет Витенька. СтенаяО материнстве, прерванном войной,Одна лишь Богородица стеннаяДа крестная склонились надо мной.Легка и горяча ее ладонь,Которую и вечность не остудит.Ребенок спит. Горит вдали огоньБогоявленский. И беды не будет.

Чувство жалости с чувством жажды не перепутать дважды.

Ребятенка своей породы узнают по повадкам.Убывает запас материнства сообразно схваткам,А отец, раз в год навещая, гордится: наш ты.И лицом удался в нашу породу, и сердцем,Да характерец вышел — сам дьявол не разберется:То ли кровь замутила примесью инородцаНаша бабушка, то ли растят тебя иноверцем.И не то ужасно, что пишешь, опасно, что пашешь,Широка ладонь, и в кости появилась кряжесть.И не столь велика заслуга, сколь плуга тяжесть,Под которую, семя наше, и ты поляжешь.Совершая свою посадку в капустной грядке,Все родные мы до последней макаки, покаместРодословную нам не отыщет печальный аист,Отнеся, словно трутень — взятку, на дно кроватки.На тридцатом году выясняя, что четверть кровиПричисляет тебя к иным племенам, к библейскимВременам, молись, как подскажет кровь, чудесам житейскимВ глинобитном крове, в заветном своем алькове.

А у нас либералы справляют свое торжествоНад директором школы. Но так ли уж действенен вынос?Я не помню России, в которой жила до того,Как душа очерствела и память моя обновилась.Боль — такое явление, — в памяти нет этих лузДля хранения боли. Она растворяется в теле.Но, клещом прогрызаясь, названье «Советский Союз»Угрожает доселе моей кровеносной системе.Звукоряд налагается точно на видеоряд.Это та же столица — и здания не заменили.Существует во мне — и херсонских полей аромат,И чимкентский хлопчатник, и Таллина хмурые шпили,И гульба на Покровке с бумажным цветком на шесте.Интенсивность труда и досрочный итог пятилетки.И как будто насыщенность света сильнее, чем в теВремена, когда нас отпустили из сломанной клетки.Как тебе объяснить, что такое тоска по тюрьме?..Если ты в ней родился и вырос, никем не обученЖить на воле, забыть о расправах, не рыться в дерьме,Не трястись, осуждая того, кто давно уже ссучен.Впрочем, кухонный стан не прошли мы по младости лет.Нам потом приходилось самим обвыкаться на воле.И в стокгольмском отеле рыдать, запершись в туалет,После встречи случайной с холеной старухою в холле.Ну конечно же сытая благость ее — ерунда,И загар, и ухоженность эта. Но если б спросили:«Матерям из России такими не быть никогда?» —Я б ответила горько, хоть я и не помню России.Я не помню позора, собраний, запретов, речей,Югославских сапог, гэдээровских тряпок заветных,Анонимок в профком, и последующих параличейГоремыки моей, и скитаний ее несусветных.А мое поколенье теперь все сидит по домам,Занимаясь не самосожженьем, а самовнушеньем.Мы мутанты с тобой — да какими ж и вырасти нам,Детям улиц снесенных, спартанцам, привыкшим к лишеньям.Мы и там побывали, и здесь составляем костяк,Поколенье разлада, живущее в век беспредела.Передела не будет уже. Только что-то не так.Только память бела. И душа у меня очерствела.

Плыву слегка по воздуху, по волеПричин, опричь которым рождена.Я знаю, это ты меня в подолеНесешь домой, гулящая страна.Вот так ты возвращаешься — задами,На душный запах липы и сосны.А в твой подол вцепились, словно в знамя,Твои полуголодные сыны.История тебя не обуздаетИ не прогонит, но взгляни назад:Какой же царь-отец теперь признаетНагулянных тобою чертенят?А сколько нас таких ты рассовалаПо уголкам земли, по чужакам.Уж лучше бы ты вовсе не рожала,Чем убивать детей и строить Храм,Где свято место пусто на иконе.…Но почему в обители любойМы узнаем друг друга по ладони —По линии вины перед тобой?

В «Спидоле» старой тренькает «Тич-ин».А в комнате, где детский голосочек,Так благостно, как будто Бог мужчинНе создал вовсе. Только одиночек.Праматерь-одиночка держит рядКармический. И вот на этом кругеВоскресные мелодии звучатВ двух комнатах общественной лачуги.Года семидесятые. ОнаРазведена. Завсекцией. Строптива.И всем ломбардам в городе должна.И давится при слове «перспектива».Дочь — вылитая копия отца:Как заполненье форм недостающих.И врезать не грешно, чтобы, овца,Не повторяла линий проклятущих.К приходу ужин пусть готовит ей,Вершит уборку, делает покупки.А папочка пусть делает детейС другой несчастной где-нибудь в Алупке.Не важно. В Сочи. Господи, в Керчи!А мы впитали с клетками плаценты,Как выдать чемодан, отнять ключиИ речь закончить словом «алименты».О, ренты унизительнейший сбор!Отделы кадров, слежки, исполкомы.Он восемнадцать годиков позорПоносит за один уход из дома.А к дочери на пушечный — ни-ни.Ребенок снова станет непокорным.Пять дней продленки. В выходные дниРетроспектива Чаплина в «Повторном».О, воскресений солнечная сень!И музыка, похожая на город!Поль Мориа, Джеймс Ласт и Джо Дассен,И грека толстого дрожащий голосКружатся над Калининским. Она,В себе лелея сладостность мгновенья,Вдруг задрожит от счастья, что однаИ дочку мать взяла на воскресенье.

Ну что вам говорили: рецидивС определенным перечнем мутаций.Дочь взрослая. Все тот же лейтмотивЕй не дает от круга оторваться.Двухтысячный люминесцентный год.Не в моде свадьбы. Не в чести разводы.Она — идеалист. Она живетС очередным разводчиком породы.Но, впрочем, приходящим был отец,И — приходящ и подходящ разводчик.Ему за пятьдесят. Он чтец, и жнец,И на дуде… Он сам из одиночек,Хоть и женат. Урывками она,Дитя, слагает домик мозаичный,И словно полноценная женаГотовит студень и пирог яичныйИ в спальне стелит белое белье.И плачет. И заводит Джо Дассена.И шлет тысячелетие ееПроклятия во все ее колена.Но музыка такая над страной,Что пол мужской почти что обесточен.…По воскресеньям он живет с женой.И это всем подходит, между прочим.

Черная ночь — мышьна подоконнике.В черную ночь выш —ли любовники.В небе нетающий градзвездною россыпью.Ты не любовник — братс тихою поступью.Ты мне не в помощь дан,а в утешение.Кажется, жизнь — обманнашего зрения.Мы эту песню крышсами придумали.Черная ночь — мышьс черными думами.

Ну, до свиданья, милый мой, до свиданья.Завтра вернешься: будут другие зданья,Будет иным знаменам сгибаться в поясСтроеный-перестроеный мегаполис.Новые будут праздничные презентыДелать стране моложавые президенты.Шарик земной от солнца переметнулся.Ты не вернулся в прошлое, не вернулся.Поезд причалил, прикачиваясь, к порогу,Словно к нему наобум проторил дорогу.Переродились навыки осязанья:Страшно и вспомнить выдержки из Писанья.Страшно подумать, по чьим я жила законам!Не узнаю родного — в тебе знакомом:Не узнаю в тебе своего мужчину.Подозреваю бешенство, бесовщинуВ каждом твоем движении, каждом слове,В каждой слезе смертоносной твоей любови.

Ты в этом городе как в омуте:Уже и дно недалеко.Не спишь в шелках, не ешь на золоте —Волчица носит молоко.С тобою сестры мы и сироты,От нас пойдет Четвертый Рим.И созидать, и править в силах тыОдним лишь именем своим.Над величавыми руинамиБылых серебряных вековМы выросли непобедимымиНа попечении волков.И в каждом городе, что горбитсяНад каждой гривенкой своей,Уже лепечут наши горлицы,И наши горницы светлей,И наши голоса торопятсяПознать родительскую речь.И печи варварские топятся,Где наши книги будут жечь.

Ватутина Мария Олеговна родилась в Москве в 1968 году. Поэт, эссеист, прозаик. В «Новом мире» печатается впервые.