Александра Созонова - Если ты есть
Господи, пожалуйста, — веры!
…Шла вечерняя служба в маленьком окраинном храме. Возле Николая Угодника, тихого старичка с округлой бородой, я поставила свечу и просила… просила Тебя и его, Николая, переводя взгляд с Твоего распятия на узкое пламя свечи, на ласковую фигуру святого. Разве это так трудно исполнить? Один небольшой знак, совсем неприметный. Чтобы уверовать, мне не нужно всенародного чуда. Только знак, намек, слово, слышимое одной мне. Пусть погаснет моя свеча. (Пусть с ней сделается еще что-нибудь.) Пусть улыбнется святой с иконы. Пусть… я не знаю! Еще можно так просто и окончательно: прийти во сне. Просто прийти, не говоря ничего.
Засмотревшись на священника, который благословлял подходивших к нему, я какое-то время не следила за свечой, а когда повернулась, короткий шок ожидал меня: свечи не было. С полминуты я готова была, ликуя, поверить, что Ты есть, Ты услышал меня, Ты сказал… Потом я догадалась, что старушка, следящая за порядком, переставила мою свечку на другое место, подальше от спин людей, могущих задеть ее огонек.
Конечно, может быть, это Ты велел старушке переставить мою свечу?
Но разве можно это знать наверняка? Я не знаю…
И во сне Ты не приходил (и никого не присылал вместо себя) ни в эту ночь, ни во все последующие.
Я знаю, верующие истово ответят мне на это, упрекнут: чтобы Господь явился во сне либо прислал вместо себя ангела, надо заслужить это непрестанным подвигом веры. Получается замкнутый крут: я не могу уверовать в Тебя, ибо Ты не приходишь… а приходишь Ты лишь к верующим всей душой (что легко объяснят атеисты с точки зрения психофизиологии.)
Или Тебя нет, или Ты не хочешь дать мне веру.
Если второе, то отчего, Господи?..
Я знаю, многие приходят к Тебе путем душевных потрясений, в болезни, в одиночестве, от страха смерти.
Ни одна из этих причин не может быть решающей для меня! Трагедий и боли было немало, они достаточно лепили, изменяли мою душу, но ни одна не лишала сил настолько, чтобы растворить в бездумной анестезии свое „я“, отказаться от рассудка.
Одиночество — вещь тяжелая, но не безысходная, не лишающая жизнь смысла, а лишь видоизменяющая этот смысл.
Страха смерти нет. Вернее, боится небытия плоть, отторгается от нее в ужасе и тоске, и это естественная работа инстинкта самосохранения, призванного охранять любыми способами все живое. Страха смерти нет в душе, в высших слоях ее, в том, что зовется духом. Можно примириться с мыслями о ней, можно отнестись к ней как к чудесной тайне, предстоящему чуду разгадки всего… наконец, можно согласиться с ней и как с беспредельным черным отдыхом измученной душе и телу.
Возможно, он когда-нибудь появится, этот страх, я не зарекаюсь. Но в том-то и дело, что я хочу прийти к Тебе сейчас. Не подгоняемая бичами страха и боли — я хочу прийти к тебе, Господи, с ясной и свободной душой.
Люди различаются по способности безоглядно верить (как и по способности безоглядно любить). Разве, Господи, не естественно помочь тем, кому трудно, кому мешает рассудок или еще какие-нибудь преграды натуры?..
Я знаю мои грехи, Господи, их много. Самый большой — грех гордыни. Но без этого греха — при отсутствии веры — жить невозможно. Если нет Бога свыше, то жизнь человеческая обретает смысл лишь в поддержании Бога в себе, в светлом, гордом, бесстрашном горении собственного духа. Иначе — животная жизнь либо тьма самоубийства.
(И гордыня не всегда спасает от тьмы отчаянья и самоубийства, я знаю, я не обольщаюсь на этот счет…)
Одно время, Господи, мне казалось, что я обрела себя. В борьбе. Люди, борющиеся с социальным злом, идущие в лагеря и психушки, казались мне солью земли. И я была с ними и старалась делать, что и они. Но, Господи, ведь те, что боролись с социальным злом сто лет назад, были не менее мужественны и чисты — а в чем итог их жертвенного горения? Страшный итог. Я не смогла справиться с этими вопросами: зачем? что будет из всего этого дальше? во чье имя?..
Если, Господи, Ты внемлешь словам каждого и держишь в сердце каждого, то отчего Ты не внемлешь моим словам, я ведь прошу не так много?..
Я даже ничего не прошу уже. Я только спрашиваю.
Если мне суждено идти особым путем, близким к Тебе, но все же отличным, почему Ты не поддержишь меня в этом направлении, не подскажешь мне?
Ответь мне, Господи, если Ты есть.
Сейчас я так близко к Тебе, как никогда не была, и — если Ты не откликнешься — никогда не буду уже.
Господи, помоги мне выбраться из моего ада. Выбравшись, все оставшиеся годы я буду писать о том, как это сделать, как прийти к Тебе…»
Старец прочел письмо быстро, проглядел с легкой, чуть всколыхнувшей белизну усов улыбкой. Сложил листок в несколько раз и аккуратно сжег на свечке.
Задал Агни те же, что и всем, вопросы: мужчины, аборты, спиритизм. Агни ответила. Таня радостно вздохнула за спиной. (Позже она призналась, что ее поразили совпадения. И крестилась она тоже в двадцать девять.)
Агни ждала, что после этих дежурных вопросов — неприятных, что и говорить, но необходимых, должно быть, как омовение, — старец спросит ее о главном. Ведь не любовь же к плотским утехам — самый главный ее порок! Она вообще может без этого обойтись, а вот что делать с гордыней, с тоской, с яростью? В письме ведь написано… Но об этих грехах старец не обмолвился ни словом, а когда она пыталась напомнить о них, не поддержал разговор.
Возложив ладонь ей на голову, он помолился. Сказал:
— Сейчас я дам тебе молитву, которую будешь читать каждый день. И тогда просьба твоя исполнится.
Подняв глаза к потолку, словно считывая, произнес слова молитвы, которые на клочке бумаги записывала за ним Таня. Молитва была лаконичной, красивой и строгой.
Помимо этого, старец велел читать ежедневно Псалтырь, но почему-то не на русском, а на старославянском, и «Отче наш», и «Богородицу» — как можно чаще.
— Нет, ты даже не представляешь, какая тебя осенила благодать! — Всю обратную дорогу Таня не могла отойти от благоговейного возбуждения. — Молитва старца — все равно как с неба сошла к тебе молитва! Обязательно надо креститься, в ближайшие же дни, нельзя тянуть больше. Такая милость тебе выпала, такой знак!..
Густой румянец, нос с горбинкой, зеленые, чуть выпуклые глаза. Платок, надвинутый на яркие брови. Седая прядь надо лбом.
Агни смутно помнила Таню по пятилетней давности курортной компании. Там был совсем другой человек, зрительно даже не похожий: часто моргающая, длиннолицая, играющая на самодельной дудочке девушка с разведенными миротворчески руками — она улаживала все ссоры, — спрашивающая у каждой ягоды гонобобеля разрешения, прежде чем ее сорвать и съесть.
Тогда она только-только обратилась и окрестилась, и христианские догматы причудливо дружили в ее сознании с восточной аскетикой и богемной раскованностью. Непрерывно дымящая, лежа на животе, штудирующая горы мистической литературы, спасающая, по-матерински нянчась, вытаскивая из запоев и заскоков, чуть ли не таская за ним рюкзак, бывшего талантливого искусствоведа, а ныне — белоногого изнеженного алкоголика… Над ней постоянно тепло подшучивали друзья.
Над нынешней Таней шутить в глаза никто бы не решился. Над истово-строгой, высокой и собранной, не потерявшей при этом прежней доброты и безоглядности. Лицо ее стало суше и ярче, высветлилось в своей сути, являясь зримым бесспорным свидетельством пятилетнего воцерковленного пути.
Таня рассказывала, что пришла к вере после отчаянного, охватившего все ее существо пароксизма страха. Страха уйти из жизни совсем, без остатка.
Окрестившись, еще год жила, как и прежде, прямо из купели вернувшись к «блудному мужу», вращаясь в родной богемной среде.
Через год в самые сильные морозы поехала в монастырь и месяц провела там. Непрерывно топила печь, но комната продувалась, и вылезать из постели было мучением. Каждое утро, перед тем как проснуться, она видела «показываемые ей» куски прошлой жизни. Видела со стороны и чуть сверху, словно с дерева. Совершенное ею когда-либо зло, даже невинное отрывание крыльев у мух в детстве, обретало рельефность, выпуклость, отчетливую динамику, словно в фильмах ужасов…
— Только ты обязательно делай, что тебе велели! Псалтырь читай по полчаса перед сном, старославянский освоишь быстро — я уже с третьего раза читала без запинки. И молитву — как можно чаще. Когда по улице идешь, в метро едешь, стираешь — в каждую свободную минуту. И несвободную тоже…
Агни несколько дней подряд читала молитву. На улице, в метро, перед тем, как заснуть. Перед тем, как позвонить в дверь или подойти к телефону и набрать номер. Перед тем, как откусить кусок или раскрыть первую страницу книги. В старославянском она разобралась сразу, но читать на нем было трудно и медленно, и она освоила Псалтырь на русском.
