Магда Сабо - Современная венгерская проза
Иза не приезжала целую неделю.
Когда на третий вечер на ночном столике зазвонил телефон, старая уже заснула и, вскочив в испуге, ощупью пошла к двери искать выключатель. С настольной лампой обращаться она не научилась и всегда зажигала верхний свет. Неловкими, трясущимися пальцами она схватила трубку, чувствуя панику, такую же, как дома всякий раз, когда настойчиво трещал звонок междугородной. Старая вообще относилась к телефону со страхом — как к усмиренному, но затаившему злобу зверю.
Иза, как выяснилось, звонила уже из Пешта. Старая в растерянности сжимала трубку. Как так — из Пешта? Почему она оставила ее здесь?
— Вышло немного не так, как я рассчитывала, — сказала Иза, — пришлось по-другому спланировать время. К тому же я подумала, что лучше поехать вперед и все подготовить к твоему приезду. Ты слышишь меня, милая?
Она слышала ее.
— Ты приедешь, а все уже готово. Ты рада?
Старая совсем не была рада, но не созналась в этом. В. конце концов, ей действительно следовало ценить, что за нее снова все сделали; но когда она вспоминала про листок, лежащий в сумке, слезы навертывались на глаза. Вот было бы славно самой обставить новый дом! А так — опять Иза мучилась с каждой вещью. Иза и на сей раз не доставит ей той радости, на которую они с Винце надеялись перед каждым рождеством; о, если б хоть раз, один-единственный раз Иза забыла купить им подарки и, когда семья соберется у елки, в мерцающих огоньках свечей блестели бы лишь дешевенькие мелочи, купленные ими для дочери. Но Иза появлялась у них с кучей подарков, рядом с которыми таким убогим выглядело все, что они тщательно выбирали, торжественная минута зажигания свечей каждый раз омрачалась неловкостью и стыдом, да к тому же им казалось, что ради них, ради вечера у елки дочь пожертвовала какой-то очень важной работой и, наверное, совсем не рада празднику.
— В четверг буду у тебя, — пообещала Иза. — Приеду поездом. Если хочешь, жди меня на станции. Пообедаем и сразу отправимся. Возьму тебя в зубы, как собака щенка, и притащу в Пешт. Я так соскучилась по тебе, мама!
От этих слов обида прошла, утихла, хотя до четверга было еще целых четыре дня, и старая понятия не имела, как проведет это время. Жди — сказала дочь. Она смаковала это слово даже на другой день, когда гуляла между санаторием и деревней, смотрела на поля, уже готовящиеся к весне, вдыхала предвещающие близость тепла запахи талой земли, древесного корья, горький аромат прошлогодних листьев. Заглядывала она и в лес и ходила по тропе, бегущей параллельно дороге — так было спокойнее, — время от времени наклоняясь и поднимая веточку или сучок. Когда в первый раз они затопят с Изой печку, то разведут огонь собранным ею хворостом. Она высушит его в номере, там всегда жарко, теплый воздух идет из-под окна, от какой-то железной решетки. Если положить сучья на эту решетку, они скоро станут сухими и твердыми, как кость. Когда она будет подбрасывать их в печь, они напомнят о родной земле, о старом их доме, и все будет так, словно ничего не изменилось, не оборвалось и жизнь, прежняя жизнь, идет, как шла.
Она старалась, чтобы сучья были все совершенно одинаковыми, не слишком старыми, не сгнившими под снегом; дело это было нелегкое. Четыре дня она бродила по лесу, медленно, боязливо, пока не набрала целую вязанку. Бродила до обеда, а после обеда спала, мечтала, плакала, думала о Винце, о тех, кто остался дома: не покажутся ли им хвастливыми и несерьезными ее письма с тисненой надписью и фонтаном? Пожалуй, все же нет. Они ведь знают ее.
В четверг служитель в униформе отвез ее на станцию, по пути объяснив, что доктора Сёч у них всегда встречают на машине. Поезд прибыл точно, минута в минуту. Иза была уже не в черном и выглядела спокойной, почти веселой. Она не жаловалась на усталость, скорее, с радостью рассказывала за обедом, что все, что она планировала, ей, кажется, удалось сделать. Антал в самом деле купил дом и даже успел переселиться туда, деньги за дом и проданные вещи положены в сберкассу. Сберкнижка у нее, у Изы, мать получит ее потом, сумма вышла довольно крупная. Выглядит мать неплохо, Иза ужасно рада этому. Неделя, конечно, была трудной, что и говорить. Еще бы ей не быть трудной.
После обеда, умываясь, потом запихивая туалетные принадлежности в набитый хворостом чемодан, старая поймала себя на том, что улыбается и мурлычет под нос какую-то старую песню. Сегодня вечером она разожжет очаг, у нее снова будет дом… Она покраснела и рассердилась на себя, словно уличила себя в неверности. Какое имеет она право чувствовать себя хорошо — без Винце?
Иза пошла к администратору — оплатить счет.
Пока она прощалась, благодарила, расплачивалась, мать смотрела на нее и думала, какая она ловкая, какая ласковая, какая вежливая, всегда-то она знает, кому что сказать, когда что сделать. Мать часто думала о том, что Изе, пожалуй, надо бы снова выйти замуж, жизнь ведь не из одной только работы состоит; но сейчас она была рада, что, когда они приедут, их не встретит дома чужой человек. В этот день старая ощущала себя сильной и жизнерадостной, особенно когда вспоминала о сучьях в чемодане и о том, что Иза, наверное, и не догадывается, что не она мать, а мать ее везет домой; ведь это мать разожжет для нее огонь, первый настоящий огонь в их общем доме.
Мужчина в униформе подал им в вагон чемодан; но поднимать его в багажную сетку Изе пришлось самой. Она поднялась на цыпочки, напрягла все силы — и все равно еле-еле взвалила его на сетку.
— Ты что, соль в Дороже покупала? — спросила она.
Старая не ответила, лишь улыбнулась, глядя в окно.
Экспресс привел ее в восхищение и ужас. Она давно уже не ездила даже на пассажирском поезде, а этот, состоящий из нескольких вагонов, зеленый, как гусеница, с яркими огнями, почти беззвучный, стремительный, вызывал в ней трепет. Ужинали они в вагоне-ресторане, что доставило старой несколько неприятных минут: она никак не могла разрезать мясо на вибрирующем столике. Иза нарезала ей на кусочки отбивную, налила в стакан пива. Немного жаль было, что они мчались с такой безумной скоростью: она ничего не сумела рассмотреть за окнами, хотя было еще светло. Когда Иза сказала, что Пешт уже близко, она улыбнулась, немного растроганная воспоминаниями. Когда сорок девять лет назад она в первый раз ехала сюда, на Винце была просторная черная накидка с пелериной и дорожная шляпа, а на ней — дорожное платье сизого цвета. Прикрываясь газетой или пакетиком с конфетами, они то и дело брали друг друга за руки. Пешт, город тех давних лет, как яркий цветной воздушный шар, витал над реальностью и был ближе к небесам, чем к земле.
Экспресс, громыхая, тащился по пригородам, но разглядеть старая опять ничего не смогла — из-за сгустившейся темноты; на вокзале же она совсем ничего не могла понять. Иза была сердита: носильщика найти не удалось, дочь сама тащила чемодан, через каждые несколько шагов меняя руку. Мать не смела спросить у нее, привезли ли вместе с мебелью остатки дров; она изо всех сил сдерживалась, чтобы не раздражать дочь лишний раз, хотя вопрос этот, только что пришедший в голову, очень ее беспокоил: ведь как пригодились бы им те дрова, если бы Иза сообразила их забрать. Дочь, перегнувшись под тяжестью чемодана, бежала к такси, старая в панике продиралась за ней через толпу.
В городе этом все было ей чужим и незнакомым, хотя Иза не забывала говорить, где, по какой улице они сейчас едут; да она и сама твердо помнила, что в Национальном театре, например, они с Винце были, смотрели там «Бана Банка». Кольцо выглядело совершенно иным, чем в ее воспоминаниях, и ей уже было стыдно, что она до сих пор представляла его таким же, каким видела полвека назад: могла бы и сама догадаться, что здесь теперь ездят только автомашины, автобусы и трамваи, — лошадей уже и дома, в их городе, не часто увидишь. И все же… Толпа на улицах ошеломляла, на крышах домов, фасадах мигали, дергались световые рекламы. Пешт оказался куда громадней, чем она его помнила; он устрашал своими размерами, шумом и суетой.
Она загляделась на здание, возле которого они высадились из такси. Иза расплатилась с шофером — и, когда обернулась, уже не была сердитой. Улыбнувшись матери, она погладила ее по плечу и показала ей их дом.
Перед ними вздымалась семиэтажная коробка, облицованная гладкой каменной плиткой; по краю крыши бежал парапет; громадные окна, чуть ли не во всю ширину выходящих на улицу комнат, были освещены изнутри яркими лампами в цветных абажурах. Возле подъезда в стене виднелась мозаика; толстая молодая мать, сидя на каких-то ступенях, кормит грудью дитя. Старая попыталась представить, что приехала домой, — и не смогла. Она стояла, потерянно глядя перед собой.
Иза вошла в подъезд, нажала на кнопку, вызывая лифт. На доске со списком жильцов чернело множество имен: должно быть, здесь живет огромное количество народу. Старая взяла себя в руки: ни к чему это — показывать, что она сейчас чувствует. Иза, бедняжка, в конце концов, не виновата, что ей удалось получить квартиру в таком доме. Не стоит огорчать ее, показывая свое разочарование. Да и не так уж все страшно: сейчас они войдут в дверь и окажутся снова в своем прежнем доме; пока не выйдешь на лестничную площадку, вообще можешь забыть, где находишься. Какое все-таки счастье, что они перевезли все, что могли, какое несказанное счастье!
