Драго Янчар - Северное сияние

Может быть, в той церкви я услышу трепетание детского сердца? Когда-то я чувствовал быстрые удары взволнованного сердечка и смотрел на мир детскими глазами.

Возможно, в той церкви я на мгновение вырвусь из хаоса, который со всех сторон подступает к ее стенам и разрушает их камень.

Утро. Комната в полнейшем беспорядке. Маргарита ушла часа два назад. Ушла, оставив за собой пустоту, и теперь комната кажется мне огромным пространством, в котором раздается безжалостный стук падающих на медь умывальника капель, громким эхом отдающийся между стен. Она пришла в два часа ночи. Я с трудом проснулся. Нетерпеливо стучала. В дверях припала ко мне с такой силой, что я за нее испугался. Любимый мой, любимый мой, бормотала как помешанная. Потом села на постель, ее всю трясло. Я подумал, что случилось что-то страшное. Неуклюжими ласками попытался ее успокоить. Выключи свет, сказала она. Разделась. Под одеялом прижалась ко мне. Тут мне хорошо, шептала она, тут мне тепло. — Тебя кто-нибудь видел? — спросил я. Закрыла мне рот ладонью. Ничего не говори, прошептала, ничего.

Утром снова обнимала меня и отчаянно прижималась, будто не хотела никогда со мной расставаться.

Что-то произошло между нами, чего нельзя поправить. Назад пути нет.

И себя я не узнаю. Эта комната так велика и пуста с тех пор, как она ее покинула.

Надо уезжать. Убираться отсюда прочь.

Оставила мне записку. Мы встретились в Магдаленском парке. Я проводил ее в Приют школьных сестер. Ее Женское общество оказывает им благотворительную помощь. Я подождал на Державном мосту. Потом мы бродили по берегу реки. Она рассказала, что на кухне в приюте повариха говорила, какие свеженькие мозги привезли сегодня. Только утром достали. При взгляде на гигантскую кучу мозгов Маргарите стало плохо. Если бы она знала, как их добывают, ей бы стало еще хуже. Кувалдой разбивают голову теленку, мозги вытаскивают и выбирают из них мелкие осколки костей. Это вполне подходящее занятие для того офицера. Я рассказал ей о своей встрече, осторожно подбирая слова. Помнил, как побледнела Маргарита во время моего рассказа о Еве Ц., когда я живописал, как ей осматривали ротовую полость, а затем доскональнейшим образом обследовали влагалище, подозревая, что перед началом медиумического сеанса она что-то там прячет, и потому всякий раз перед экспериментом подвергали немилосердному насильственному осмотру.

Ночью я проснулся. И увидел Маргаритино лицо. Она смеялась, но как-то иначе, не как обычно. Что-то говорила, но я никак не мог уловить, что она хочет. В словах ее, в ней самой было что-то невероятно дерзкое, бросающее вызов всем правилам жизни, ее мужу — инженеру и хозяину доходных домов, автомобильным поездкам за город, ее теннису и ее Буссолину. В ней уже было нечто, чем ей хотелось быть. И тут меня осенило. Мне вдруг стало ясно, отчего ее волновали все эти истории о других, женщинах, почему все это произошло с нами в пустой квартире, там, на диване без простыней, в пустой комнате, почему мы целовались, прислонившись к дереву, где нас без труда в любую минуту могли обнаружить и застать in flagrante[26], понял, что означают эти ее неожиданные приходы и молчание, откуда бурные вспышки ярости против благородного витязя Буссолина, откуда эти ее таинственные двухдневные исчезновения. Ведь она живет всем этим, в ней есть странная потребность переживать таинственные и экзотические женские судьбы. Ей хотелось бы быть девушкой с феноменальными способностями, амазонкой среди дикарей, Евой Ц., обладающей невероятными медиумическими способностями, она хотела бы быть женщиной, лицо которой поросло шерстью, чтобы ею занимались парижские антропологи, она желала бы быть героиней сенсационного романа, разыгравшегося в Брно; подобно молодой Россете, ей хотелось бы быть одержимой бесом, и она отдала бы все на свете, только чтобы превратиться в венгерку Ирис Фарсзарди, а потом умереть и вдруг воскреснуть испанской крестьянкой Лючией Альварес. Она хотела бы быть всеми, моя дорогая Маргарита, только не той, кем она была на самом деле. Она не хочет быть Марьетой, которая взимает с убогих жильцов квартирную плату и безжалостно передает их в руки суда. Она не желает быть женой инженера Франье Самсы, не желает слушать нескончаемые речи о чувстве сострадания к рабочим — чувстве, столь развитом у фабриканта Гуттера, она ненавидит технологические достижения в трикотажной промышленности, терпеть не может восточные ковры, которыми увешан ее дом, презирает мухоловца Буссолина, виноградники, вина и виноградарей, ненавидит гроссгрундбезитцера и тондихтера, не выносит оперу и драму, рестораны и русские вечера с джазом. Она пошла бы на заклание, она не задумываясь отдала бы все, жизнь бы отдала за горькую судьбу несчастной Милены Л., и пусть ее даже зарежут, только бы потом воскреснуть.

В трафике, что на мосту, в этом сказочном домике, на вывеске которого намалеван турок со скрещенными ногами, я накупил газет. Бродил с рулоном бумаги под мышкой и неожиданно вновь очутился в предместье, где дома и сады разбросаны столь беспорядочно, что некоторое время я не мог сообразить, где нахожусь. Стоявшего за оградой человека спросил, как мне вернуться. Тот посмотрел на меня непонимающим взглядом и ничего не ответил. В дверях дома показалась женщина в фартуке. Я повернулся, чтобы уйти, и тогда он замахал руками, показывая в другую сторону. Я же, не оглядываясь, пошел своей дорогой и в конце концов выпутался из лабиринта. Весной тут все будет цвести, дети будут верещать на площадках, в огородах зазеленеют салат и фасоль, на клумбах распустятся цветы. А сейчас стоит отвратительная сырая зима, и с неба валят мокрые лохматые хлопья, в мгновение ока размочившие мои газеты.

Сидел в гостиничном номере и разматывал расползавшийся рулон. Во мне поднималось возмущение против этой пестрой расползающейся бумаги. Будто нет никого, с кем я мог бы поговорить. Нет ни Марьетицы, ни ее компании, ни ее мужа, наконец, будто не знаю хромоножку с почтамта, трафиканта; тех двух красоток, Гретицу и Катицу, будто не знаком с гроссгрундбезитцером и тондихтером, виноделами, портье и, в конце концов, с тем русским, Федятиным… И еще я подумал, что вот знаю здесь столько людей, а тем не менее жутко одинок. Если бы я мог чаще видеться с ней, ведь только с Маргаритой меня что-то связывает, только с ней есть что-то общее, некая точка соприкосновения, только она одна меня старается понять. В сущности, она мне близка, настолько близка, что мне все труднее без нее. Я скомкал мокрые газеты, вышел в коридор, прошел в туалет и бросил все в унитаз. Вернувшись, лег на постель и закурил. Неожиданно понял, что даже во время разматывания мокрого рулона, на обрывках, которые, подобно лоскутам, свисали с моих пальцев, даже на этих расползающихся лохмотьях я сумел много чего прочитать. Проклятое автоматическое чтение, которое впечатывает в твою память газетные строки, подобно куплету, который услышишь утром, а потом он в течение целого дня не выходит у тебя из головы. Сколько раз я зарекался читать газеты. Не только потому, что не хочу ничего знать о политике, но и потому, что каждый день в газетах пишут одно и то же. Все время что-нибудь происходит, но ничего не меняется. Заговор коммунистов в Греции. Ну и что? Сколько этих заговоров уже было, а над Грецией все такое же синее небо. Сенсационное перемещение в верховной иерархии рейха: А. Гитлер занял пост верховного главнокомандующего немецкими вооруженными силами, Г. Геринг получил чин рейхсмаршала. Но какое мне до всею этого дело? Это может интересовать лишь гроссгрундбезитцера, ну, еще в какой-то мере тондихтера. Хотя, пожалуй, гроссгрундбезитцера в первую очередь заботят его вино и виноградники. В Праге опять коммунистические беспорядки. Правые готовят марш на Будапешт, еврейские погромы прошли в Румынии и Польше. Париж переживает нечто невиданное: нашествие крыс. Несколько лет назад там вели войну со вшами, теперь пришли полчища крыс, которые, если верить газетам, средь бела дня в парках набрасываются на детей и домашних животных.

Кто остановит беспорядки, чинимые заговорщиками, шпионами и диверсантами? Говорят, и тут есть проблемы с коммунистами. Недавно в компании Самсы оказался юрист, судья. Рассказывал любопытные вещи. В районном суде не проходит и недели, чтобы не был вынесен приговор какому-нибудь революционеру, обвиняемому в распространении коммунистической пропаганды. Два дня назад судили одного такого. По словам судьи, он вел себя чрезвычайно нагло. Судья предполагает, что этот зарвавшийся юнец надеялся на апелляционный суд. Только он напрасно надеялся — там, в высших инстанциях, не очень-то сочувствуют убеждениям такого рода. Судья также сказал, что совершенно не понимает, зачем ему посылают эту шпану, вместо того чтобы всех их отправить в Верховный суд. Ведь ясно, что районный судья не может определить им иной статьи, как только о распространении запрещенной литературы, а за это можно дать лишь месяц тюремного заключения. Сказал также, что эти люди уповают на помощь русского социализма, мол, он их непременно спасет. Забывают только, сказал он, что там, в России, за распространение подобной пропаганды они загремели бы минимум на десять лет в Сибирь, и у немецких социалистов тоже. В Сибирь? — спросил кто-то, и все засмеялись.