Исаак Башевис Зингер - Рассказы
Поскольку он решил скоротать свой век без новой жены или хотя бы экономки, ему приходилось как-то устраиваться с едой, а потому через день он ходил в супермаркет. Катя перед собой тележку, он набирал молока, творогу, фруктов, консервированных овощей, рубленого мяса, иногда грибов, банку борща или фаршированную рыбу. Конечно же, он мог себе позволить такую роскошь как прислуга, но кое-кто из этой публики бывал нечист на руку. Да и что бы оставалось ему делать, если б кто-то его еще обслуживал? Он помнил изречение из Гемары, гласившее, что лень ведет к безумию. Возня с электрической духовкой на кухне, поход в банк, чтение газеты — особенно штудирование финансовой полосы — да час-другой просмотр биржевых новостей в конторе Меррила Линча — все это поднимало тонус. Недавно он обзавелся телевизором, но редко его включал.
Соседи часто с осуждением интересовались, с какой стати он сам делает все то, что для него могли бы сделать другие; ведь его богатство не составляло секрета для окружающих. Они давали советы, лезли с расспросами: почему он не переехал в Израиль? почему не перебирается в горный отель? почему не женится? почему не наймет секретаршу? Он слыл скрягой. Ему постоянно напоминали: "Всех денег на тот свет не возьмешь!" — точно это было потрясающее открытие. Именно поэтому он перестал ходить на собрания жильцов, да и просто в гости к соседям. Каждый старался что-нибудь выудить из него, а ведь нуждайся он сам — ни один бы не раскошелился даже на грош. Несколько лет назад он как-то вошел в автобус, шедший из Майами-Бич в Майами, и обнаружил, что ему не хватало на билет двух центов, а остальные деньги были двадцатидолларовыми банкнотами. Так ни один из пассажиров не только не дал ему двух центов, но даже не соизволил разменять банкноту! Кончилось тем, что шофер высадил его.
По правде говоря, он ни в одном отеле не чувствовал себя так хорошо, как дома. Гостиничная еда была для него слишком обильна, да и вообще не подходила. Сам он мог выбрать то, что требовала диета: без соли, холестерина, специй. Кроме того, путешествия самолетом или поездом были чересчур рискованны для человека столь деликатного здоровья, как он. Снова жениться в его годы тоже не было никакого смысла. Молоденьким подавай секс, а старуха ему тоже ни к чему. Так что другие — как хотят, Бог с ними, а его уделом было жить в одиночестве и умереть без свидетелей.
Небо на востоке начало покрываться рыжеватыми всполохами, и Гарри отправился в ванную. На мгновение он задержался у зеркала, рассматривая свое отражение. Впалые щеки, голый череп с несколькими клочками седых волос, торчащий кадык, кончик носа загнут вниз, точно клюв у попугая. Бледно-голубые глаза были как посаженные порознь — один выше другого, и выражали одновременно и скуку, и следы юношеских, страстей. Когда-то он был отменным мужчиной. Параллельно с женами у него хватало и амурных историй. До сих пор где-то валяется куча любовных писем и фотографий.
Гарри Бендинер не явился в Америку нищим и малограмотным подобно большинству других иммигрантов. До девятнадцати лет он учился в своем родном городе; знал иврит, тайком читал газеты и мирскую литературу, брал уроки русского, польского и даже немецкого. Уже здесь, в Америке, он два года посещал "Купер Юнион"[40] в надежде стать инженером, но влюбился в одну американскую девчонку, Розали Штейн, женился на ней, и тесть, Сэм Штейн, втянул его в строительный бизнес. Розали в тридцать лет умерла от рака, оставив двух малышей. Так получалось у него и впредь: деньги шли в дом в ногу со смертью. Сын Билл, хирург, умер сорока шести лет от сердечного приступа, а двое его детей не хотели быть евреями. Их мать, христианка, жила с другим мужчиной где-то в Канаде. Дочь Гарри, Сильвия, заболела той же формой рака и в том же возрасте, что мать. Детей, правда, у нее не было. После этого Гарри отказался заниматься умножением потомства, хотя вторая жена, Эдна, умоляла завести одного-двух наследников.
Да, ангел смерти отнял у него все. На первых порах внуки позванивали из Канады, присылали ему открыточки к Новому году, но потом исчезли. Он вычеркнул их из завещания.
Гарри брился и мурлыкал какую-то мелодию — откуда она взялась, он и понятия не имел. То ли услыхал когда-то по телевизору, то ли засела в памяти еще с польских времен? Бог обделил его слухом, фальшивил он нещадно, но от привычки напевать в ванной не отказывался. Туалет отнимал у него много времени. Принимаемое годами слабительное уже не действовало, и раз в два дня он ставил себе клизму — занятие долгое и мучительное в его восемьдесят лет. Он пытался делать гимнастику в ванне, поднимая костлявые ноги и, точно веслами, плюхая по воде руками. Все это были попытки продлить жизнь, однако, выполняя упражнения, Гарри часто спрашивал себя: "А зачем, собственно, жить дальше?" Кому нужно его существование? Оно сделалось решительно бессмысленным — но можно подумать, что его соседи коптят небо с большим смыслом?! Дом был полон стариков, и все со средствами, а многие так просто богаты. Многие мужчины не могли ходить, либо волочили ноги, некоторые женщины передвигались с костылями. Кто страдал артритом, кто мучился болезнью Паркинсона. Не жилой дом, а настоящий госпиталь! Люди умирали, а он мог узнать об этом через несколько недель, а то и месяцев. Хотя он был одним из старожилов дома, местные новости редко долетали до него. В бассейн он не ходил, в карты не играл. С ним здоровались в лифте и в супермаркете, но он не знал, кто это. Время от времени он слышал вопрос: "Как дела, мистер Бендинг?". У него в запасе был стандартный ответ: "А что было бы с вами в мои годы? Каждый день — подарок".
Тот летний день поначалу ничем не отличался от прочих. Гарри приготовил себе на кухне завтрак — рисовые хлопья с обезжиренным молоком и "Санку"[41] на сахарине. Около половины десятого он спустился на лифте за почтой. Не было дня, чтобы не приходили какие-то чеки, но этот день оказался на редкость удачным. Акции падали, а компании как ни в чем не бывало продолжали платить дивиденды. Гарри получал деньги за здания, на которые у него были закладные, за ценные бумаги и прочие свои деловые предприятия, которые он ныне с трудом вытаскивал из закоулков памяти. Страховая компания выплачивала ему ежегодную ренту. Из года в год каждый месяц в его почтовом ящике появлялся чек социального страхования. Урожай этого утра перевалил за одиннадцать тысяч. Правда, львиную долю отберет налоговое ведомство, но все равно тысяч пять останется. Подсчитывая чеки, он одновременно размышлял: пойти к Меррилу Линчу посмотреть, что происходит на бирже, или не идти? Нет, не пойду, пустое занятие. Даже если поутру курс поднялся, за день все опустится. "Рынок совершенно взбесился", — пробормотал он себе под нос. Он вывел проверенную годами совершенно неколебимую закономерность: инфляция идет в ногу с повышением курса, а не с понижением. Но сейчас рухнули и доллар, и акции. Да, ни в чем нельзя быть уверенным на сто процентов, кроме неминуемой смерти.
Около одиннадцати часов он спустился, чтобы вложить чеки. Отделение банка было крошечное, и все служащие, давно знавшие его, хором поздоровались. В этом отделении у него был сейф, где хранились драгоценности и ценные бумаги. Случилось так, что все три его жены оставили ему кое-что, ни одна не составила завещания. Он сам точно не знал, сколько у него денег, но уж не меньше миллионов пяти. Однако он шел по улице точно в таких же брюках и рубашке, какие носят бедняки, да и кепка его, и башмаки немало повидали на своем веку. Постукивая тросточкой, он шел мелкими шажками и время от времени бросал взгляд назад — вдруг его кто-нибудь преследует; может быть, какой-то проходимец вынюхал, насколько он богат и замыслил его похитить. Хотя день был ясный и улица кишела людьми, но ни одна душа не вмешается, если его схватят, засунут в машину и увезут в заброшенные развалины или в пещеру. И выкуп за него никто платить не станет.
Закончив дела в банке, он отправился домой. Солнце, стоявшее в зените, изливало зной. Женщины рассматривали в магазинных витринах платья, туфли, чулки, бюстгальтеры, купальные костюмы. На их лицах отражалась сумятица чувств — покупать или не покупать? Гарри бросил взгляд на витрины. Что ему тут делать? Ничего не хочется. Теперь до пяти часов, пока не придет пора готовить обед, ему абсолютно нечего было делать. Он точно знал, чем займется, придя домой: приляжет на диване и вздремнет.
Слава Богу, его никто не похитил, не ограбил, не влез в квартиру. Кондиционер в порядке и трубы в ванной не прорвало. Он снял туфли и растянулся на диване.
Как ни странно, он не утратил способности мечтать — о неожиданных успехах, возвращении мужской силы, о приключениях. Мозг не мог привыкнуть к старости. Он кипел теми же страстями, что и в молодые годы. Гарри часто говорил своему мозгу: "Послушай-ка, не будь идиотом. Всему свое время, а ныне уже нет времени ни на что, поздно. Ты бессилен чему-либо помочь". Но уж так устроен мозг, что фантазирует, несмотря ни на что. Кто это сказал: "Человек уносит свои надежды в могилу"?
