Туве Янссон - Честная игра
И они снова погрузились в чтение.
Туве Янссон
«Виктория»
В комнате было четыре окна, потому как море красиво со всех сторон. Нынче, когда осень подступала ближе, остров посещали по пути на юг незнакомые птицы, и случалось, они пытались перелететь наискосок через окна навстречу дневному свету с той стороны комнаты, точь-в-точь как летают среди ветвей в лесу. Мертвые птицы лежали с распростертыми крыльями. Юнна и Мари переносили их вниз на подветренную сторону, откуда их похищал ветер.
Однажды Юнна сказала:
— Теперь мне понятно, что имел в виду Альберт, говоря о том, как лодка прыгает на волне, будто это та же самая линия, что и в крыле птицы. Говорил, когда строил «Викторию».
На острове как-то сразу заметно похолодало. А с самого утра ветер усилился. С внутренней стороны мыса стояла на якоре «Виктория», покачиваясь при волнении на море. Разумеется, обычно ее покачивало в дурную погоду, но с каждым проходящим летом все сильнее и сильнее казалось, что лодка слишком беспокойна.
Юнна сказала:
— Я поставила на лодке новую шакшу[50] в мае.
— И еще проверила лини.
— Во всяком случае, говорили, что ветер должен к вечеру стихнуть.
Однако же ветер не стих. Такая погода означала, что никому не причалить, никому не отплыть, пока не наступит хорошая погода, так что можно вытащить лодку на берег. Но это им было не под силу. «Виктория» стала слишком тяжелой, чтоб вытаскивать ее на берег. Она стояла как раз меж встречными волнами, которые омывали мыс, и бурунами, что приходили наискосок с другой стороны. «Виктория» плясала с само собой разумеющейся легкостью, присущей добротно выстроенной лодке. Но сейчас было не время восхищаться.
Мари сказала:
— Их обоих — звали Виктор.
— Ты что-то сказала?
— То, что обоих наших отцов звали Виктор[51].
Юнна не расслышала и распорядилась:
— Иди домой и немного согрейся, пока не настанет твой черед караулить лодку.
Юнна осталась рядом с лодкой, боровшейся с волнами и ветром, и пыталась придумать способ спасти ее… должен же найтись какой-то способ — быть может, совсем простой.
Когда стемнело, они поменялись местами. Мари спустилась вниз к лодке, а Юнна села, чтобы набросать чертежи новых конструкций; ее снова и снова обуревали раздумья о том, как обезопасить «Викторию», когда налетит буря. Решетчатые настилы и крепкие мачты — не осуществимо. Лебедка или ворот — тоже плохо. Система шлюпбалки[52] — тоже не годится. Юнна все чертила и чертила, а потом швырнула листы в открытый очаг. Но она не оставила попыток придумать новые немыслимые конструкции.
Стало темно, они и не заметили когда. Мари едва могла различить пену на волнах. На востоке море обрушивалось настоящими водопадами и устремлялось дальше; на западе шипел вокруг мыса прибой, и там, где-то в середине, стояла «Виктория».
Хочешь не хочешь, Мари вернулась в дом.
— Ну? — спросила Юнна.
— Странно, — ответила Мари, — здесь, в глубине острова, шторм слышится совершенно по-другому. Он будто течет, сливаясь с чем-то в единый поток, кажется, будто звучит долгий поющий звук — однажды ты попыталась записать его на кассету — и получился один-единственный шуршащий бесконечный… без конца и края звук…
Юнна резко спросила:
— Как лодка?
— Думаю, хорошо. Почти ничего не видно…
— Ты ведь можешь написать о том, как звучит шторм, — посоветовала Юнна, — тебе нравится вставлять шторм почти во все, что ты пишешь. Ты проверила кормовые лини?
Мари ответила:
— Думаю, они уже под водой. Вода поднимается.
Они сидели за столом друг против друга, не разговаривая.
«Мой папа, — думала Мари, — как он любил бурю… Он так радовался, когда она налетала вместе с ветром, тогда он не впадал больше в меланхолию. Он ставил шпринтов[53] и брал нас с собой в море…»
Юнна сказала:
— Я знаю, о чем ты думаешь: вы всегда надеялись на непогоду, потому что тогда он радовался. А если ненастья не было, он обычно говорил: «Спущусь-ка я ненадолго вниз и взгляну на лодку». Но поверь мне, он шел лишь взглянуть на волны!
— Мы это знали, — промолвила Мари. — Но мы ничего не говорили.
Юнна продолжала:
— Право, твоему папе не составляло никакого труда вытащить наверх свою лодку, для него это была попросту игра. Не съесть ли нам что-нибудь?..
— Нет, — ответила Мари.
— Может, мне стоит спуститься вниз и посмотреть снова?
— Едва ли. Лодка стоит на том же месте, где стоит.
Юнна спросила:
— Когда это было, что мы вдруг заметили — дальше она не поплывет? Пару лет тому назад?
— Возможно, и так. Жизнь идет своим чередом.
— Когда ты вытаскивала камни из воды в гавани?
— Пожалуй, тогда, — подтвердила Мари. — Но вот что было интересно: ты не в силах была поднять и покатить дальше камни… Понимаешь, тут в голову приходят такие идеи… О подъемной силе… О том, чтобы применить вагу[54]. Чтобы вычислить баланс, угол падения и попытаться схитрить…
— Да, да, — подтвердила Юнна, — попытаться схитрить… я знаю. Но не говори со мной о подъемной силе именно сейчас. Что-нибудь еще осталось в той бутылке?
— Думается, глоток.
Мари пошла за бутылкой с ромом. Ноющие, дребезжащие звуки бури заполнили всю комнату, неумолкающие, усыпляющие, будто едва заметное дрожание, как будто ты на борту большого парохода.
— Он очень много путешествовал, — сказала Юнна.
— Ну да, когда получал стипендию.
Юнна сказала:
— Я говорю не о твоем папе, я говорю о моем. Он рассказывал нам о своих путешествиях. Никогда, бывало, не узнаешь, что он выдумал и что произошло на самом деле.
— Тем лучше, — промолвила Мари.
— Подожди… Это были ужасные вещи, о бурях тоже, хотя он ведь никогда не плавал на судах.
— Тем лучше, — сказала Мари.
— Ты перебиваешь меня! А когда он, бывало, заговорится и не знает, как закончить свой рассказ, он только добавлял: «А потом полил дождь, и все отправились по домам».
— Замечательно! — воскликнула Мари. — Очень хорошо! Именно конец бывает трудно придумать.
Она сходила за сыром и хрустящими хлебцами и спустя время продолжила:
— Мой папа… Он рассказывал не для нас. Теперь, когда я думаю об этом, я понимаю: вообще-то он говорил совсем мало…
Юнна разрезала сыр на ломтики и сказала:
— Мы ходили в библиотеку и брали книги на дом. Он и я. Только мы. Это было словно сидеть у папы в кармане.
— Я знаю. Он, мой отец… знал грибные места, он брал нас с собой, зажигал свою трубку и говорил: «Семейство, собирайтесь!» Но больше любил ходить один. Он прятал корзинки с грибами под елкой и приводил нас ночью, с карманным фонариком… ты понимаешь — это было жутко и чудесно! Он делал вид, будто забыл, под какой елкой лежали корзинки… А потом мы сидели на веранде и чистили грибы, и ночь была на дворе, и керосиновая лампа горела…
— Об этом ты рассказывала в какой-то заметке в газете, — сказала Юнна и вылила остатки рома в бокалы. — Мой был старый контрабандист! Хочешь подробностей, спрашивай, а я намерена соблюсти приличия.
— Он всерьез занимался контрабандой? — спросила Мари.
— О, он всерьез занимался чем угодно.
— А мой папа был законопослушным, — высказалась Мари. — Ты помнишь, когда запретили спиртное и к нам хлынула эстонская водка, а все кинулись запасаться… Знаешь, что они делали? Они продавали целые канистры по сумасшедшим ценам! А он никогда этого не делал. Я была тогда совсем маленькой, но мне приходилось искать водку вместе с ним по всем берегам. Этого я не забуду. Мы прятали бидоны в тростнике[55]. Папа был любителем авантюр.
— Ошибаешься, — сказала Юнна, — авантюристом. Это большая разница.
— Ты имеешь в виду своего папу?
— Разумеется. Ведь я говорю о нем. Ты сама знаешь. Он был золотоискателем, валил громадные деревья в парке «Редвуд»[56], строил железную дорогу… Ты видела золотые часы, которые он получил в Номе, когда служил там в рыбнадзоре, ну те, с надписью?
— Да, — ответила Мари. — Подлинные часы от Гамильтона.
— Точно. Подлинные часы от Гамильтона.
Пошел дождь, и это было не очень хорошо. «Виктория» осядет под дождем, и это повредит ей, если усилится волнение на море. Мари пыталась пошутить и сказала:
— А потом полил дождь, и все отправились по домам…
Но Юнна не засмеялась. Через некоторое время Мари спросила:
— Он никогда не тосковал по дому?
— Да! Но когда возвращался, то снова стремился прочь.
— Мой тоже, — сказала Мари.
Дождь лил все сильнее и сильнее, это был настоящий ливень.
Мари продолжала:
— Знаешь, что он сделал, когда получил государственную премию: он купил себе пальто, ну, приличное пальто, оно было новое, черное и длинное и ему совсем не нравилось. Он говорил, что это пальто заставило его почувствовать себя одной из статуй, которые он лепил. Вот он и пошел в Хеспериа-парк, и повесил его там на дерево.
