Хаим Граде - Безмужняя
В старой виленской городской синагоге произошло нечто необычное.
Пощечина в городской синагоге
Старший шамес реб Йоше стоял на ступеньках арон-кодеша и подавал свитки Торы приглашенным на шествие прихожанам. Младший шамес путался у него под ногами и давал советы, но реб Йоше даже не смотрел на Залманку. Он не забыл, что этот Залманка устроил свадьбу агуны по записке полоцкого раввинчика. С той поры младший шамес и стал задирать свою беспутную голову. В минувший канун Йом Кипура он не ждал скромно у дверей, пока прихожане что-нибудь ему подарят, а, толкаясь, полез за подачками еще до того, как они заплатили за места в синагоге, до того, как кинули пожертвование на поднос, до того, как дали денег ему, старшему шамесу. И когда он, реб Йоше, спросил, отчего это Залманка расталкивает людей, мешает им совершить полагающиеся взносы и приступить к дневной молитве, чтобы затем отправиться домой и отобедать до наступления поста, Залманка дерзко ответил: «А мне что, ничего не полагается? Кто подает прихожанам молитвенники? Вы или я? У кого хранятся их субботние талесы? У меня или у вас?» И он, реб Йоше, вынужден был все это выслушать молча, потому что реб Лейви Гурвиц приказал ему ни слова не говорить об истории с агуной. А теперь настало время и старшему шамесу душу отвести. И когда младший шамес полез со своими советами: «Уважьте того, дайте этому», реб Йоше вполголоса осадил его: «А вас кто спрашивает?» и громко запел:
— Реб Яков-Цви-Гирш сын Тодруса-Иеошуа-Гешеля удостаивается места в шествии.
И словно для того, чтобы досадить Залманке, после каждого круга шествия богачи благодарили старшего шамеса, возвращая ему свитки Торы: «Дай Бог вам сил, реб Йоше!», а ему, младшему шамесу, и слова никто не говорил. Затравленный Залманка сбежал со ступенек арон-кодеша и от злости не знал, что и придумать. Никто, никто его не замечает! И тут же он нос к носу столкнулся со своим старым знакомым, приятелем, верным другом — с тем самым, которому он устраивал свадьбу.
Все утро простоял Калман среди старост и богачей, поближе к кантору и певчим; на душе у него было тягостно. Чтобы в Городской синагоге получить место в шествии, надо быть банкиром Бунимовичем! Ему же и словом не с кем перекинуться. Встрече с младшим шамесом Калман был рад не меньше, чем тот встрече с ним. Завязалась беседа: «Шолем алейхем[61], реб Калман», — «Алейхем шолем, реб Залман». — «Что вы стоите, реб Калман, точно нищий у входа, и не участвуете в шествии?» — «Где уж мне, реб Залман, удостоиться приглашения в виленской городской синагоге? Для этого надо быть банкиром Бунимовичем».
— Мой прихожанин, реб Калман, для меня такой же знатный человек, как банкир Бунимович! — воскликнул младший шамес и бросил взгляд на арон-кодеш. И увидел, что сам Бог помогает ему!
Реб Йоше перегнулся через перила и приветливо с кем-то беседовал. Залманка незаметно и ловко поднялся по ступенькам вверх, к арон-кодешу, достал свиток Торы и поспешно спустился вниз. Но реб Йоше уже успел обернуться и увидел, что Залманка понес свиток человеку, который выбрался из толпы навстречу ему с распростертыми руками и принял святыню. У старшего шамеса острый глаз ученого мужа, и он готов поклясться, что схвативший святыню человек — тот самый, который говорил с ним о хупе по записке полоцкого даяна. Когда он, реб Йоше, отказал, младший шамес устроил ему свадьбу и хвастался потом, что выдал замуж агуну.
— Выродок! — закричал реб Йоше младшему шамесу, который снова поднялся к арон-кодешу. — В день Симхас-Тойре в виленской городской синагоге ты вручаешь свиток Торы злодею народа Израилева, человеку, который живет с агуной, с замужней!
— А может, вы еще и побьете меня? — заносчиво взглянул на него Залманка. — Для меня реб Калман такой же почтенный прихожанин, как и банкир Бунимович. Вы желчью исходите оттого, что у меня есть свои прихожане! Вы думаете, я очень боюсь вашей приклеенной бороды? У полицейского на углу Тракайской, где истукан Тышкевича, тоже есть борода!..
Старший шамес уже не видел ни городской синагоги, ни молящихся, ни кантора, ожидающего с молитвенником в руках, пока заполнится последнее место в шествии: он видел перед собой только нагло сощуренные глазки Залманки. На губах реб Йоше выступила пена, а лицо запылало, точно ему подожгли бороду. Он поднял свою длинную руку и всей ладонью отвесил Залманке такую пощечину, что тот скатился со ступеней перед арон-кодешем.
Мигом замерли все разговоры у восточной стены и на передних скамьях. Ошарашенные прихожане уставились на застывшего возле арон-кодеша старшего шамеса и на младшего шамеса, лежащего у ступеней. Остальные собравшиеся, привлеченные внезапно наступившей тишиной, тоже повернули головы в сторону арон-кодеша. Холодными волнами тишина покатилась от скамьи к скамье, по десяткам рядов, от востока к западу — вплоть до арок у входа в синагогу. Целую минуту реб Йоше ничего не видел и не слышал вокруг себя и, скривив губы, глядел горящими глазами вниз, на поверженного младшего шамеса, будто перед ним был настоящий козел отпущения[62], сброшенный, как в древности, с гор в пустыню, в качестве жертвы за всех евреев. Наконец, ощутив напряженную тишину, реб Йоше увидел, что вся синагога уставилась на него.
Не столько от боли, сколько от испуга Залманка лежал на полу, не отрывая взгляда от свирепых глаз реб Йоше, словно дымившихся на его волосатом лице. От пощечины вся гордыня и заносчивость Залманки испарились, и теперь он боялся встать без разрешения старшего шамеса. Но обнаружив, что реб Йоше беспокойно оглядывается, он медленно поднялся и тоже поглядел вокруг. Он увидел сотни широко раскрытых глаз и ртов и почувствовал, что все собравшиеся — на его стороне. Он очнулся от испуга, и тогда его обуяли дикая храбрость и еще более дикая злоба. Залманка вскочил на ступеньки арон-кодеша и, подняв руки, закричал изо всех сил:
— На помощь, люди добрые, чего же вы молчите! Он опозорил меня! Ударил перед арон-кодешем!.. Меня, отца семейства… На помощь!
И Залманка зарыдал.
Среди богачей у восточной стены и на передних скамьях пронесся ропот. На средних скамьях, где сидели лавочники, ропот перешел в крик, а у сводов, где стояли простолюдины, крик превратился в сплошной вопль. На ступеньки арон-кодеша взбежали старосты; заслонив реб Йоше спинами, они пытались жестами утихомирить взбудораженную публику.
Реб Йоше почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Прячась за спинами старост, он тесно прижался к арон-кодешу, плечами и всей верхней частью туловища втиснулся между раскрытыми створками, где свитки Торы дожидались, пока их извлекут для последнего круга шествия. Разинутые рты и разъяренные, озверевшие физиономии надвигались ближе и ближе, к нему потянулся лес рук, жаждущих задушить его, растерзать в клочья. Реб Йоше затрясся и закрыл глаза. Но с закрытыми глазами он задрожал еще сильнее. Ему почудилось, что поверх толпы к нему плывет голова; голова, борода и кулаки реб Лейви Гурвица. И тут же реб Йоше вспомнил, как раввин из двора Шлоймы Киссина толкал его к двери и скрежетал зубами! «Молчать! Если вы расскажете о свадьбе агуны — будет осквернено Божье Имя, и я вас уничтожу!»
Голова реб Лейви с бородой, красной, как сгусток крови, придвинулась к терявшему сознание старшему шамесу и свирепо проскрежетала зубами: «Молчать!» И тут же до ушей реб Йоше докатился гром голосов — вся синагога кричала:
— Пусть говорит, за что ударил младшего шамеса! А не скажет — живым отсюда не выйдет!
На синагогальном дворе уже знают, что произошло там, внутри, но не верят своим ушам. В Симхас-Тойре, в виленской городской синагоге, во время шествия со свитками Торы, на глазах у всей общины — ударить человека? «Тому, кто позорит ближнего своего перед людьми, не достанется места в грядущем мире!» — кряхтят благочестивые старики из ремесленного цеха. Но завсегдатаи малярской синагоги кричат, что не станут ждать, пока старшего шамеса лишат загробной жизни, и расправятся с ним на этом свете.
— Не может быть, чтобы реб Йоше сделал это без причины, — поправляет свой цилиндр богач из Старо-Новой синагоги. — Реб Йоше — ученый и мудрый человек. Наши ходят к нему учить Мишну!
— Пусть ваш Йоше знает Мишну наизусть! Мне на это наплевать! — петухом наскакивает молодой человечек с костлявым бритым личиком.
— Я не говорил, что он знает Мишну наизусть, — обижается богач в цилиндре. — Бесстыдник! Мои дети старше вас! Кто ваш отец?
— Он портной, не кровопийца. И я тоже трудящийся человек.
— Йошку надо похоронить заживо! — покачиваются захмелевшие могильщики.
— Дети Израилевы, что вы такое говорите! — возмущенно трясет молочно-белой бородой старик из Старой молельни. — Ведь реб Йоше не предатель, упаси Боже!
Толпа распаляется, люди от злобы тычут пальцами друг в друга. Становится все теснее, из синагоги никто не может выйти во двор, а собравшиеся во дворе хотят попасть внутрь. В толпе говорят, что молящиеся не позволяют закончить шествие и приступить к чтению Торы, пока старший шамес не объяснит, за что ударил младшего шамеса. Но старший шамес отказывается: если, мол, он расскажет о том, что натворил младший шамес, то случится самое страшное богохульство, будет осквернено Божье Имя! Когда же подступают с вопросами к младшему шамесу, то он в смертельном ужасе глядит на реб Йоше и молчит.
