Владимир Соловьев - Апокалипсис от Владимира
— Владимир, а каковы ваши личные планы? — неожиданно спросил меня Путин.
— Замечательный вопрос, — хохотнул я, — после которого могу с уверенностью сказать, что журналистская карьера вам не светит! Чувствую, вы не огорчились. Планы? Покинуть вас для начала и встретить утро в объятиях любимой. Ну а с утра начнем разбираться с накопившимися делами. И резиденцию мне искать не надо — я уже выбрал! Кстати, недалеко от вас — дом Пашкова. Засим откланиваюсь. Провожать меня не надо. Как я понимаю, теперь за мной закреплена машина и пара накачанных граждан? Так вот — до дома пусть довезут, а завтра на работу не выходят — своих найду! И номерок у машины смените — «666» уже не в тему, шуточка поднадоела.
— Есть пожелания?
— Проявите сообразительность, господин Президент! Всего хорошего!
Я устал. Мне хотелось прекратить этот тяжелый разговор. Удивительно, насколько никто не желает проявлять инициативу! И ведь даже когда вынуждены хоть что-то делать, ерничают — такая вечная фига в кармане. Мне не хотелось подавать руку Президенту, но я решил, что это выглядело бы оскорбительно. Проявив смирение (Даниил — улыбочка!), я встал из-за стола и, обойдя его, подошел к Путину, который, в свою очередь, сделал несколько шагов мне навстречу. Рукопожатие не для камер светской хроники, так что в фальшивых улыбочках нужды нет. А забавно быть апостолом — мысли читать легко! Все-таки в каждом мужике до старости живет ребенок. В момент рукопожатия Путин думал о том, что мог бы довольно легко бросить меня через спину с колен и перейти на удушение. Я широко ему улыбнулся и сказал:
— А вот этого делать не надо! У вас и так спина болит. Бросите как-нибудь в другой раз.
Путин еле заметно покраснел и виновато улыбнулся.
ГЛАВА 7
А я раньше и не догадывался, что у меня столько близких знакомых! Оказывается, со мной в школе училось человек пятьсот, и все сидели за моей партой! Да что там — мои институтские «друзья» могут запросто сформировать пару дивизий. Каждый, кто хоть раз включал телевизор во время одной из моих программ или слушал меня по радио, — уже чувствовал себя вправе заявлять о нашем близком знакомстве. Номер моего мобильного продавали чуть ли не во всех привокзальных ларьках, и бойкое народонаселение знало его наизусть сразу после с детства знакомых цифр 01, 02 и 03. Правда, телефоном я не пользуюсь, так что не тратьте ваши деньги. И старых друзей помню сам, без напоминаний. И все школьные годы просидел за одной партой с Сашкой Красавицким, который ныне замечательный ученый-филолог. И если что, я ему сам позвоню.
Великая страна — Россия! Великий град — Москва! Вот только население подкачало — не все, лишь те, кто считает себя элитой, высшим светом и тусой. Весь первый месяц от них в мою сторону делались отчаянные заходы и приглашения на сумасшедшие вечеринки. Меня так ждали! Со мной так мечтали познакомиться! Можно до бесконечности перечислять имена «светских львиц», желавших шаловливо потрепать меня за бока. Дурочки — женщины, рассматривающие свое доработанное докторами тело как общественную собственность, на время сдаваемую в аренду подвернувшимся лохам, меня никогда не интересовали.
А заискивающие чиновники и политические деятели? А знатоки жизни и доморощенные философы? А милицейские генералы и недобитые олигархи, почему-то именующие себя предпринимателями, хотя по сути они «отниматели»? В течение первых трех месяцев моего пребывания в Москве эти персонажи пытались получить аудиенцию со мной за любые деньги! Но больше всего меня замучили журналисты! Я постоянно чувствовал, как при одном звуке голоса какого-нибудь очередного мэтра, с легкой долей привычного панибратства объясняющего мне все преимущества прихода именно к нему на эфир, к горлу подкатывал приступ тошноты.
С этой стороны город, в котором родился и вырос, я раньше не знал.
В тусовке всегда действовали определенные правила игры — ты помогаешь, значит, тебе должны услугу. Но мне никто и ничем помочь не сможет, а они должны понять, что пришло время, когда связи перестают работать. Некому будет звонить из очереди на Страшный суд даже по телефону «Вирту»! И совсем не важно, достаете вы его из сумочки «Луи Вюттон» наманикюренными коготками в безделушках от Картье или нет. Да, совсем забыл! В Геенне огненной силикон горит так же хорошо, как и ваша родная плоть.
Слава Богу, президент после нашей долгой беседы больше меня не беспокоил. Очевидно, он понимал, что, если мне что-то понадобится, я сам к нему обращусь. Патриарх никаких комментариев относительно моего приезда на родину не давал и, по слухам, пребывал в усердных молитвах, что, бесспорно, было очень мудро с его стороны. А вот широкая общественность совсем потеряла голову. На второй день после моего приезда в квартиру, где я жил с Эльгой, явился фельдкурьер с письмом из Государственной Думы. Слуги народа изъявили желание послушать меня на одном из своих заседаний, для того чтобы, цитирую: «…выработать подходы к законотворческой деятельности в условиях новых политических реалий». Я написал на полях письма «Молитесь и кайтесь!» и вернул посыльному. Тот не смог сдержать улыбку.
Под окнами нашей квартиры, находящейся в особняке в Деевом переулке, пришлось установить охрану, поскольку все подходы к дому были буквально забиты страждущими. Большинство из них просили жестоко покарать своих соседей, прокуроров, милиционеров, бывших жен и мужей, а также дать им самим побольше денег, чтобы достойно встретить Конец света. Некоторые стремились вызвать меня на дискуссию, чтобы убедительно доказать мне, будто я исчадие ада. Но поскольку время споров уже миновало, я не тратил сил на городских сумасшедших. Да и не только на них.
Мне было важно понаблюдать за реакцией людей и подсказать им верное направление движения.
Идеальным мне виделся срок в сто дней после моего приезда в Россию. Я решил использовать телевизионные возможности, но работать из студии мне показалось неправильным — требовался совсем иной антураж, очень московский и в то же время лишенный традиционной политической окраски. Пожалуй, самым точным местом, на мой взгляд, являлась смотровая площадка на Воробьевых горах. Выступать надо будет в паре с Президентом — сначала он с обращением к народу, а вот потом уже я. Конечно, подготовка к столь грандиозному мероприятию не может быть незаметной, но с другой стороны, любые попытки провокаций мне только на руку. В конце концов, ничто так не поднимает авторитет власти, как публичная казнь!
ГЛАВА 8
И все-таки нельзя мне быть излишне строгим к согражданам. Все же им довольно сложно осознать, что привычная жизнь подходит к концу. И куда сложнее принять в качестве апостола человека, который не так давно был известен совсем в ином качестве. И, скажем прямо, качество было не очень. По крайней мере, точно не библейское — что-то несерьезное и сиюминутное. Вот если бы прилетели инопланетяне, тогда бы никаких вопросов не возникло! Невольно вспоминаешь строки из Евангелия: «…не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем, и у сродников, и в доме своем».
Больше всего мне поначалу доставалось от коллег-журналистов. Когда стало понятно, что интервью от меня они не дождутся, тон их статей с относительно сдержанного, вызванного ожиданием каких-либо действий с моей стороны, сменился на откровенно глумливый. Проезжались и по мне самому, и по моему прошлому. Дошло даже до попыток откровенного шпионажа Поскольку до меня им было добраться нелегко, основной удар пришелся по родственникам. Мама оказалась, пожалуй, в самом сложном положении. Газетчики и телевизионщики атаковали ее беспрерывно, требуя все новых и новых подробностей моей жизни. Предложения вести программы на радио и телевидении в любом качестве сыпались на ее голову ежечасно.
За три месяца я видел мать только один раз, на следующий день после встречи с Президентом.
Я поехал к маме один, не взяв с собой Эльгу. Даже не знаю почему, должно быть, меня смутил наш телефонный разговор с утра. Я не услышал в ее голосе привычной радости от общения с сыном — договорились, что я подъеду к обеду. Мама не поменяла место жительства, хотя помощь Кремля пришлась кстати и квартиру расширили за счет соседской жилплощади.
Свежий ремонт. Чистый подъезд, охрана.
Не какая-то бабка, вечно читающая газету, а настоящий прапорщик — кровь с молоком. При моем появлении вскочил, вытянулся во весь рост, жрет обожающими глазами. Я поднялся на второй этаж и замер в нерешительности. Что я скажу своей матери? Мы ведь не виделись с начала всей этой эпопеи, и я успел стать совсем другим. Я уже не ее сын, не тот мальчик, которого она знала и любила. Я так не позвонил — мама открыла дверь сама, услышав мои шаги. Она по-прежнему была очень хороша собой: образец еврейской красоты, должно быть, праматерь Сарра была именно такой.
