Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы
— Сюда?
— Да. Видишь, труба, вентиляция в подвал? Вот в нее воду сольешь.
Командир, ты издалека, а это кафе держат серьезные ребята…
— Приказ. Для дератизационных мероприятий. Дай распишусь в путевке. Время сам поставишь. Лей. Уши прочистить?!
Шел — через площадь мужики в черных спецовках катили тележку с подъемной люлькой — вот, оказывается, тура, выматерили меня, бросили катить и спорили, на сколько подымает?
В санатории закрывала зевок изношенная буфетчица, стонала сквозь:
— Кушать будете?
Нет. Мокробровый Старый рассчитывал в тетради для дочек-матерей санэпидстанции расход ядов, вскинул бороду:
— Командую. Поскольку истребляющее начало мы выносим на территорию грызуна, то работаем фосфидом цинка с овсянкой. В кулечках по сто грамм. Монофторина они не имеют. Через сорок восемь часов выкладываем ратиндан в концентрации пять тысячных.
Годится. Стянул свитер, рубашку, штаны. Старый пропал и бабы в халатах. Всплыл прапорщик:
— А кульки с газеты вертеть?
— Нет. Нельзя запах краски. — Обкрутился одеялом, ткнулся к стене; черт, не задвинул шторы. Посмотрим.
Не приснилось. Вставать мыться, уличный радиоголос хрипел: «Раз… Раз… Раз-два-три — проверка», — шторы позванивали колечками — ветер; вспомнить приятное: обед, баб, футбол по телевизору — и вставать. Я сдвинул шторы с пути сквозняка. Зацепились. Дернул сильней — на руку шмякнулась крыса!
— Паскуда! — Ослепнув, я всплеснул рукой, стряхивая цепкую тяжесть, скакнула за кровать, чиркнув хвостом по плечу, я слетел на пол, сдернул одеяло, пинал кровать. — Что за мразь?!
— Да ты что? — вбежал Старый.
Витя частил за его спиной:
— Она ручная! Это я принес, из Дворца пионеров. Самец, Ганди. Ганди-Ганди… — Он пополз под кровать.
— Убери ее на хрен отсюдова! Больше места не нашел., придурок, баран. Погань!
— Да что с тобой?
Остудился в ванной, смирив сердце: вот паскуды, что за люди — я не знаю…
Они ждали обедать на балконе, заткнувшись, только вошел. Без невесты. Окрошка, крупно резанная картошка жареная. Курятина, помидоры, небольшие огурцы, головастый лук, вишневый компот и булки какие-то. Я порыскал взором:
— Чего ж ты своего Ганди в банку загнал? Пусть бегает.
Полегчало. Витя извинялся:
— Я — чтоб веселей. Интересно понаблюдать. Я же теперь столько знаю благодаря вам.
Я доложился за ночь. Булки оказались с рыбой. В окрошку бы льда.
— Да-a. Вот скажите: вы говорили доминирующий, подавленный, — проговорил жевавший уже без радости Ларионов. — Подавленный, это что ж? От природы так?
Старый признался:
— Общественная жизнь грызунов изучена недостаточно. Но предопределенности нет. Я на полигоне устранял из семьи доминанта. И его сменял не всегда субдоминант. Иногда — подавленный. Так что расслоение случайно. Судьба. Однажды крыса делает шаг обычный, а он вдруг вызывает исключительные последствия. И ее подавляет. Например, идет человек по мосту, делает шаг, и мост от старости разрушается. Хотя шаг обыкновенный. Ты не согласен?
— Нет. Ему самому кажется, что мост провалился.
— Вздор! Короче, предопределенности нет. В открытых биотопах[13] свободней — соблюдается примерное равенство. Высокоранговое положение, подавленность возникает в скученности. Мало земли.
Ученый и архитектор отправились закладывать кульки с отравленной приманкой на разобранный край подвески. Я доедал булку. Витя убирал тарелки и образовывался:
— А крысиный король? Это доминирующий самец?
— Не, это сросшиеся хвостами крысы, клубок. Самое большее отмечено двадцать семь.
— Как же они срастаются?
— В гнезде. Новорожденные сплетаются хвостами. Хвосты нежные, хрящевидные, легко поранить. Гной, кровь, грязь. Чесотка. И срастаются. Я сам не видал. Только американцы смогли один раз на полигоне наблюдать, но у них в сцепке разновозрастные крысы оказались. Так что черт его знает. Король дохнет в норе. Мы падаль собираем на поверхности — не видели.
— А он что ест?
— Стая кормит. Крыса вообще не делает запасов. Прижмет, жрут отцов, экскременты, детей. А короля кормят. Оттого и басни, будто в середине клубка сидит большая крысюга — король, а вокруг — его колесница. На самом деле срослись хвостами в грязи. Тянутся кто куда, а — ни с места. А соседи кормят… Так поводишься с нами и засосет. В Москву поедешь. Кремль посмотришь.
Ганди начинал с хрящей подгрызать куриные кости — привык. «Ты — хорошо, и она ласкается. Ты нахмурился — она оскалилась», — учил меня кандидат наук Тощилин, высекший пасюков в Кстово, Горьковской области, пересиливший славу волгоградского уничтожения шестидесятых годов. Жив ли еще?
— И нет другого крысиного короля?
— Еще бы, твои земляки! Корпорация! Посулили очистить район за ночь. А ваши князья слюни распустили. У меня пока времени нет, я еще прищучу ваших придурков.
— Вы думаете, они не смогут? Невозможно?
— Разные вещи. Конечно, врут. А насчет невозможного — почему? В убийстве крыс важнее всего не время. Меня ваше время не касается. Размах истребления зависит только от смелости углубиться в живое. Есть такая формула, вывели наши классики Дэвис и Христиан: уничтожение достигается снижением возможностей окружающей среды. Это значит: вот Светлояр, бывший Ягода. Хочешь положить городских крыс? Снижай возможности города. Можно отравить одного. Можно всю парцеллу. Можно мерус[14]. Или замахнуться «под ноль». Зависит только от смелости. На сколько хватит руки?
Витя остановился и уточнил:
— То есть убить?
— Углубиться в живое. Это серьезнее. Надо понять, что город — это вот все. И прошлое, и ты тоже. Закапываешь и себя. Уверен, у ваших придурков слабый замах. Пойду гулять.
Он упрямился.
— Есть какой-то другой крысиный король.
Ага. Деревня! Поселок городского типа.
К воротам пятился по свежему асфальту каток, чадила печь смоляная. Работяги оперлись на грабарки, заметив меня, сховали бутылку за фонарный столб.
Вкруг площади со скуки сдыхало оцепление в парадных ремнях, научая овчарок ложиться-вставать, я сунулся наискось площади, имея в виду бульварную тень, ведущую к банку.
Средь площади на деревянном ящике виднелся чин в фуражке и дул на пробу в мегафон, под ним табунилась толпа. К ней на соединение отрешенно брел осанистый священник в черной шапке ведром и круглой блямбой на цепи под седой бородой. Почтительно отдалясь, семенили следом румяные служки в накидках золото-голубых — несли икону, кадило, крест, хоругвь.
— Готовность один! — через мегафон. — Затуши сигарету! Кто там на пол плюет? Свиридов, гости — кто гости?
— Товарищ лейтенант, това… — подкатился смахивающий на борца легкой категории круглый прапорщик с потными бровями. — Семь секунд. Я прошу. — Подтащил, ухватив влажной ладонью запястье. — Вот гость, товарищ полковник. Размер похож.
Гарнизонный командир Гонтарь осмотрел меня с ящика.
— Та сойдеть. Для сельской местности. — Разгладил бумагу, взлезший на ящик капитан держал обеими руками мегафон у его рта. — Готовность ноль. Товарищи, сводная репетиция. Напоминаю — неразглашение, ответственность. Задача: закрепить кто за кем. Довести общий вид. Ну шо, на исходные. Прогоним, и шабаш. Свиридов, кто гость-два?
Народ пошевелился, став рядами. У подножия ящика очистилась надпись мелом «Ковровая дорожка».
— Попрошу, — прапорщик толкнул меня к ящику. — Вы пока в машине. Кого ж еще… Товарищ полковник, я и буду гость-два! Я и буду. — Прошмыгнул и утер с бровей капли.
— Смир-на. Слушай. Двенадцатое сентября. Полдень. Солнце позолотило… Так, всего не читаю, так, вот: Президент и Генеральный организации наций… из машины — прибыли!
Прапорщик провел меня вперед на два шага и установил: тут.
— Наш слева. Тот справа. Кто там крутит башку? Потом не у кого будет спрашивать! Запоминайте: кто где. Подсказка: тот араб. В общем, цыган. Оркестр! — Гонтарь махнул фуражкой — на бульваре бухнули в барабан. — Благословение, благословение — чего ждем?! Музыка не кончилась — уже пошли, не дать оглядеться.
Прапорщик отодвинулся и скорчил постную рожу. Надвигался священник, завернувшийся еще в подобие плащ-палатки — золотое, шитое жемчугом полотно, жарко облепленное цветами голубыми и алыми в шесть лепестков, драгоценные отблески кололи лица смиренных прислужников, — священник кадил на толпу, басовито напевал, посматривая на меня, народ кланялся, широко крестясь Я встал поровнее и так же кивал. Прапорщик чванливо подбоченился с видом: не разумею.
— Благословение. Поцелуй руки, — вполголоса подсказывал Гонтарь.
Священник отдал кадило служке, взял мою руку и почтительно поцеловал.
