Татьяна Москвина - Смерть это все мужчины
– Ты присматривай за ней, знаешь, эти мяконькие русские женщины спиваются тихо, стыдливо – и очень быстро. А про чувства – что тебе сказать… Я знаю, о чём ты говоришь. Я тоже храню многие отпечатки чувств. Но… долго хранятся чувства ровные, смирные, которые теплятся свечечкой. А там страсть была, пожар был, горело-полыхало и выгорело. Церковь учит, что врагов надо прощать. Прощать врагов – чего же легче! А вот любимых простить, близких-дорогих, на которых жизнь потрачена, душа изведена, которые день и ночь в голове торчали, дескать, как они, что они, – вот это фокус. Отец с матерью развёлся, мне десять лет было, значит, двадцать шесть лет прошло, а я смотрю на него, и тот же комок в горле – ушёл, бросил, не нужна… Домашние собаки, часто бывает, так привязываются к хозяевам, что лежат под дверью и тихо скулят, когда они уходят. День могут лежать, неделю. Представь себе такую женщину – любимый человек ушёл, она лежит у двери и плачет. Собаку-то хвалить будут, а женщину назовут психопаткой. Что в нас есть самого чудесного, чему цены нет, чем мир можно перевернуть – то и объявлено какой-то ненужной ерундой, которой надо стесняться, скрывать, как дурную болезнь. Раз ударят, два ударят – у кого какой запас прочности, – а потом научишься играть в сучьи-паучьи игры, притворяться, делать вид. Всё хорошо и замечательно, все равны, всем друг на друга плевать, и можно договориться с подходящим телом и получить небольшое удовольствие для здоровья. О, это весёлые ребята, они покупают проституток, а потом плачут, что нет больше на свете ни любви, ни верности…
– Ох, Саня, как это горько, что ты говоришь. Ты такая сдержанная, и вдруг… Наболело, значит, очень. Но болит-то у живых, а разве лучше одной валяться, как мёрзлый камень, без ничего.
– Слушай, Фаня, ты об Ване хлопочешь, а что ж сама крест на себе поставила? Напрасно. Жизнь полна неожиданностей. Ты деловая, темпераментная, вот возьми да запузырь свои данные в Паутину.
Фаня посмотрела на меня сквозь очки скорбными глазами итальянской трагической актрисы.
– Темпераментная… Ты бы меня в двадцать лет повстречала, от меня током било. Пробки в домах вылетали! Всё, заземлилась я… Тут стала мастурбировать – и заснула.
8
Я уже собралась уходить, как позвонил Егор. Он рассчитывал, что я уже дома, и без особого воодушевления обещал забрать меня с Московского проспекта, хотя я его об этом не просила.
Дети по очереди мылись в ванной, когда там плескался Стёпа, Боря стоял под дверью и отпускал шуточки насчёт грязных бегемотов, в свою очередь всклокоченный, мокрый Стёпа долго и разнообразно издевался над пленным Борей, возникая кентервильским привидением в оконце ванной – оно выходило в кухню. У меня мог быть мальчик таких же примерно лет. Ему никогда бы не пришлось сдавать научный атеизм и диалектический материализм, зато он знал бы наизусть имена сотен «покемонов».[3] Была бы жива Россия, а уж муры в ней на детскую голову найдётся.
Чёрный «фольксваген» нетерпеливо фыркалу подъезда. Эту машину Егор держал для будничных поездок, был ещё «бумер» для понтов. Понты в Егоркином мире являлись не причудой, а производственной необходимостью. Человек без понтов равнялся по неприличию человеку без штанов. Отсутствие понтов означало, что ты довольствуешься тем, что есть, – с этим в монастырь, пожалуйста, а не в серьёзный бизнес. Понты значили каждодневный твой вызов, покушение на более высокую ступеньку качества жизни, другой уровень благ, иную степень информированности и связей. В старину это называлось «претензией», но в понтах заключалось нечто похожее по идее, но менее тяжеловесное по форме. Понты могли быть смешными, неопасными, частенько они вместо запугивания (ууу, видели, какой я?!) легко выдавали забавно-мальчишескую сущность своего автора.
– Посидела с девчонками, косточки мне перемыла? – осведомился Егорка, лихо взметая талую воду мартовских луж, остатки побеждённого снега… – Вот, не дай бог, сегодня ночью подморозит, будет дорога смерти.
– Я о тебе никому не рассказываю.
– Верю! – рассмеялся Егор. – Тебе – верю. Как денёк прошёл?
– Никак. Обычная среда – то да сё. А у тебя?
– О, ийес!
Он закончил очередной успешный день, он забил багажник продуктами, его ждали вкусный ужин и желанная женщина. Побыть бы в его шкуре хотя бы день – узнать, что они чувствуют-то?
– Я, Саня, вообще-то удивляюсь на тебя. Дывлюсь я на Саню и думку гадаю! Мы с тобой сколько – года два? Итак: во-первых, ты ни разу не спросила, когда мы поженимся. Во-вторых, ни одной сцены ревности! В-третьих, ты мне практически не звонишь и не спрашиваешь, когда я приеду да где я сейчас. В-четвёртых, ты классная девчонка, и голова у тебя не болит, и всегда ты в настроении. В-пятых, деньги я тебе чуть не насильно впихиваю, ты сама не спрашиваешь. И вот я говорю себе: Егор, тут что-то не так.
– Что тебя не устраивает?
– Меня всё устраивает. Это и подозрительно! Ты или агент спецслужб, или ты нечеловеческого ума женщина и решила подстроить мне самую хитрую ловушку моей жизни. Или тебе в инопланетной клинике операцию сделали и всё бабское, кроме этой штучки, вырезали?
– Я отвечу. По порядку. Я не спрашиваю, когда мы поженимся, потому что мы никогда не поженимся.
Через некоторое время ты встретишь свою грядущую жену, ей будет лет двадцать. Ты мирно расстанешься со мной и предложишь мне хорошее «отступное» – да вот хотя бы квартиру на Яхтенной, поскольку твои дела идут в гору, вон ты – за год второй боулинг открываешь. Я возьму с благодарностью, потому что мне самой на жилплощадь не заработать. Сцен ревности я не устраиваю оттого, что у тебя нет другой постоянной связи, а ревновать к одноразовой посуде глупо. Звонить и спрашивать, когда приедешь, тоже нет смысла – ты обычно говоришь чётко, чего ждать, и разница невелика: один-три дня. Ну, вместо четверга приехал в субботу, ну и что? Значит, не мог в четверг, и что тут изменил бы мой звонок? В постели я тебе не отказываю, поскольку я довольно чувственна, но не распутна, и мне достаточно одного мужчины, а между нашими встречами я успеваю… ммм… проголодаться, вот. Денег мне нужно немного, поскольку я сознательно ограничиваю свои потребности. Это такая идейная платформа, мы можем как-нибудь об этом поговорить.
Егор косился на меня выпуклым глазом молодого лося, встретившего в лесу что-то интересное и непонятное.
– Ну, лапа, – выдохнул он в конце моей речи. – Ты бы курсы открыла для жён и девиц, уму-разуму их обучать. Серьёзно, ты не знаешь, сколько у меня приятелей заморочено вашим братом, то есть вашей сестрой… Только про жену ты сморозила, за меня, видишь ли, решила, счас! Это мы ещё посмотрим, кто на ком женится…
Мы мчались с юга на север, поглощая чёрный шоколад пустых проспектов и монпансье из обезумевших за день светофоров. Хорошо. Люблю, когда меня везут.
Потом я жарила свинину с картошкой, сбрызгивала листья салата оливковым маслом и лимонным соком, потом он смотрел телевизор, а я читала, потом мы легли спать, и вся эта пародия на жизнь, наверное, смотрелась со стороны как счастье.
ЧЕТЫРЕ – ЧЕТВЕРГ[4]
1
Нет ничего лучше, когда по утрам тебя будит солнце. Оно стояло в окне и, как всегда, обещало порезвиться со мной. Я знаю, что нельзя одушевлять мир, это верный путь за границу рассудка – станешь подозревать умысел в безличной игре разнообразия и увязнешь, отыскивая логику; я такого человека знаю, он давно из дому не выходит – то серое небо очевидно пророчит неудачу, то птица не та села на балкон, то три дерева во дворе ясно отсоветовали сегодня заниматься делами; постепенно дела отсыхают при таком настрое ума, а знаки внимания к твоей персоне всё прибывают, и вот уже немыслимо без последствий выбросить накопившийся мусор или покормить приблудную кошку – на свою голову наворожишь отставку правительства или, хуже того, появление в твоей жизни вкрадчивой и хищной особы…
И всё-таки как трудно поверить, что золотое тепло, ласкающее сейчас мою руку, – случайность. Или бывают безразличные дары, милости равнодушия?
Не стал меня будить, ушёл. Из-за моего прохладного отношения к нему я постоянно выигрываю – Егор, не чувствуя ни малейшей агрессии с моей стороны, становится благодарным, деликатным, начинает интересоваться мной. И как бы всё изменилось, заведись во мне очажок горячки, привязанности, увлечения, сколько боли и обиды я получила бы в обмен на неравнодушие, на обычную женскую работу – где ты? Как ты? Что-нибудь нужно? Можно к тебе? Можно с тобой?
А у меня в душе – ни искорки, иди куда хочешь, делай что угодно, можно со мной, можно – без меня… И я побеждаю. Без усилий – напротив, не делая усилий.
Кого побеждаешь-то? Что – выигрываешь?
Побеждаю я бедную женщину внутри и мужского врага снаружи, а выигрываю – покой и комфорт. Егорка даёт мне гораздо больше денег, чем я трачу, и я сделала неплохой белкин запас.
