Дэвид Стори - Такова спортивная жизнь

— Будете угадывать? — спросил я: мне хотелось ее поразить.

— Нет, — она покачала головой.

Я подождал, чтобы она могла передумать.

— Ладно, скажу, раз вы такая мастерица отгадывать загадки. Пятьсот фунтов.

Она засмеялась легко и неожиданно. Я никогда раньше не слышал ее смеха.

— Не верите? — спросил я.

— Нет.

— Если подойдете ко мне, я покажу вам чек со всеми подписями и с числом.

Я протянул ей бумажку, она взяла.

— Видите, пятьсот, буквами и цифрами, — сказал я, пока она читала.

Она немножко подержала чек в руке, потом отдала назад.

— Что вы про это думаете?

Она думала, что я слишком ликую.

— Очень хорошо.

— Вы как будто не рады.

— Что же мне, вскочить и танцевать?

— Зачем вы так говорите? Это на вас не похоже.

— Не очень-то тяжко вы трудились, чтобы получить этот чек.

— Пусть будет по-вашему. Забудем про чек, если из-за него начинаются такие разговоры. Я попробую пойти к себе. В темноте мне станет легче — особенно под этот ребячий визг… Вам надо было обрадоваться, — прибавил я, не удержавшись.

— О них не заботятся… родители не заботятся. Позволяют ребятам играть всю ночь напролет, лишь бы домой не приходили.

— Сегодня в «Мекке» обо мне поплачут. Полагается ведь угостить всех и каждого. Старик Дикки! Видели бы вы, как он позеленел, когда Торп сказал ему, сколько я получил. Не будите меня утром, миссис Хэммонд, может быть, я уже буду мертв. — Я нарочно с трудом тащился по лестнице, чтобы посмотреть, решится она мне помочь или нет. Она растерянно стояла посредине кухни. Не знаю, может быть, она хотела, чтобы я покатился вниз. — Да, кстати, — сказал я, — Уивер говорил сегодня о вашем муже. Рассказал мне, как его убило.

— Да?

— Я это просто так сказал. Может, не надо было, тогда простите.

Некоторое время я лежал в постели и из-за боли не мог заснуть — я перелистывал «Тореадора», читал, как он заставлял зрителей охать на каждый свой чих, и ждал, чтобы она перестала плакать на кухне. Она, наверное, ненавидела меня за то, что я так легко получил эти деньги. Эрику пришлось умереть, чтобы завод заплатил ей каких-нибудь две сотни. А этот тореадор кричал на толпу. Он выводил их из себя, а потом выкидывал какой-нибудь такой номер, что они тут же готовы были лизать его пятки. Потом я услышал за дверью ее голос.

— Значит, вы не останетесь? — спросила она.

Я об этом не подумал. Не дождавшись ответа, она спросила снова:

— Эти деньги… значит, вы теперь переедете?

— Вряд ли! — крикнул я и услышал, как хлопнула ее дверь. Я положил чек на стул около кровати, чтобы сразу увидеть его, когда проснусь.

3

— Тара-ра, тара-ра, идут горой, грянем ура.

Я вижу рукав из дорогой материи — Уивер обнимает Мориса за плечи. Морис горланит песню. Их головы почти рядом, между ними дорожка, которую пробивает в листве свет фар. Мы мчимся вверх по холму где-то в Сэндвуде. Я чувствую рядом запах сигары Джорджа Уэйда, с другой стороны вплотную ко мне притиснуто тело Джонсона. Старик нагибается вперед и осторожно прикасается к затылку Мориса.

Морис оборачивается.

— Что тебе, папаша? — И тут он замечает, что у меня открыты глаза. — А! Пациент проснулся, доктор!

Он заставляет Уивера обернуться. Несколько мгновений только я один смотрю в ветровое стекло.

— Ну и видик у него! Ты держался что надо, Артур, ей-богу, — говорит Морис и гогочет. — Верно? — обращается он к Уиверу, искоса поглядывая на Джорджа Уэйда. — Теперь мы знаем всю белиберду, которая скрывается у него в подсознании. Правда, Джордж?

Я вижу, но не слышу, как Уивер пытается его унять.

— В жизни не слышал ничего интереснее, Арт. Нет уж! Когда мне будут рвать зубы, я постараюсь, чтобы рядом никого не было. А то у меня не останется ни одного друга на всем белом свете.

— А у меня?

Морис опять смеется и спрашивает:

— Вы слышали, что он говорил, мистер Уэйд? — Он захлебывается и давится от смеха. — Один друг у тебя есть, Артур. Это я. За других не ручаюсь.

Он смотрит прямо на Уэйда, лица которого мне не видно. Тут вступает Уивер.

— Я никогда особенно не верил в психологию и тому подобные вещи, но теперь я, пожалуй, этим займусь — глубинами подсознания и прочей волынкой, как выражается Морри, тем, что мы прячем под прилавком.

— Бред человека без сознания, — возражает Уэйд. — К чему делать из этого что-нибудь еще?

— Бред или не бред, Джордж, — говорит Уивер, — но, видимо, у него есть какая-то любимая дорожка, и по ней-то он и ходит.

— Да еще как топает, — вставляет Морис. — Та-ра-ра, тара-ра… идут герои, грянем ура.

— Во всяком случае, я на Артура не обижаюсь, — говорит Уэйд. — Он нездоров. Я по-прежнему считаю, что нам следовало отвезти его домой, как советовал врач. Или по крайней мере подождать, пока он окончательно придет в себя. Как вы себя чувствуете, Артур?

— Он хотел пойти. Правда, Арт? — говорит Морис. — Сегодня сочельник. Какая ему охота весь вечер сидеть взаперти в своей конуре. Правильно, Артур?

— Не знаю.

— Как вы себя чувствуете? — повторяет Уэйд. Кажется, я задел его за живое, когда был не в себе. Он говорит глухо и обиженно и интересуется моим самочувствием очень уж напоказ.

— Я чего-нибудь наболтал?

— Вас вынесли на воздух раньше времени. Мистер Уивер не мог больше ждать, и Морис решил захватить вас. Врач, кажется, дал вам слишком большую дозу.

— Ты ведь не хотел, чтобы мы тебя бросили там, верно, Артур? — говорит Морис. — Посмотрел бы ты на себя, когда мы волокли тебя от этого зубодера. Тебе чудилось, что ты плывешь. Руками ты размахивал…

— Вы могли уехать вперед, — говорит Уэйд, — мы бы взяли такси.

— И отвезли бы его домой? Какое, к черту, получилось бы у него рождество? Верно я говорю, Арт? Ты ведь хотел пойти.

— И сейчас хочу, поворачивать назад нет никакого смысла.

— Молодчина, Арт! Покажи им, на что ты способен!

— Самое правильное, — говорит Уэйд, — как только мы приедем к мистеру Уиверу, вызвать такси и отправить его домой в постель.

— Я не собираюсь ложиться в постель, — говорю я ему.

— Вот это так, Арт. Представился случай, веселись вовсю!

Все откидываются на сиденье и смотрят, как за ветровым стеклом мелькает листва.

Нужно заняться Джонсоном, он уже давно подталкивает меня локтем. Оказывается, он хочет, чтобы я посмотрел на него, только и всего. При отраженном свете фар я вижу, как он беззвучно улыбается с какой-то туповатой радостью.

— Мы приедем через несколько минут, — говорит Уивер. — Я поехал кружным путем. Меньше движение. Джордж, если вы посмотрите за поворотом направо, то увидите Примстоун.

Я сглатываю кровь и прикасаюсь кончиком языка к пустым ямкам на месте передних зубов. Они мягкие. Студенистые. Ноющая боль в нёбе, но терпеть можно.

Машина вырывается из выемки и едет по гребню над долиной. Внизу — освещенный город, цепочка огней свертывается кольцами и обрывается в темноте вокруг Примстоуна. Свет отражается от охладительных башен в долине чем выше, тем слабее, и верхушки их сливаются с темнотой неба. Кажется, что две колонны поддерживают какую-то невидимую тяжесть.

— Ну и дыра, — говорит Морис. В окно летит плевок.

Уивер убирает руку.

— Попало и на меня, Морри, — говорит он, вытирая щеку. — Как ты себя ведешь?

По-моему, Морис не слышит. Во всяком случае, он снова плюет, и Уивер оборачивается к Уэйду.

— Совсем разошелся. Как по-вашему, Джордж? — Уивер злится на своего любимчика, но не хочет этого показать.

Уэйд не отвечает. Он смотрит вниз и больше ничего не видит и не слышит. Может, вспоминает свою жизнь — для поднятия духа.

Фары освещают белые ворота в высокой живой изгороди. Морис выходит, громко кляня все на свете, открывает ворота, и мы въезжаем. Он садится на свое место, и машина осторожно движется по аллее.

Все окна Линга-Лонги ярко освещены. Там уже веселятся вовсю. Половина гостей с криком и визгом высыпает нам навстречу и провожает до стеклянной террасы. Морис высовывается в окошко и вопит во все горло.

— Как в древнем Риме, — говорит Уивер со спокойным, снисходительным удовлетворением. Ему так и хочется сбить одного-другого, но он удерживается.

— Давите их, они не обидятся! — кричит Морис. — Сегодня сочельник.

Никто не может открыть дверцы, чтобы выбраться наружу. Тогда Морис открывает люк машины и вылезает через него. Его ноги упираются в модные плечи Уивера, а потом вдруг исчезают, и он валится на протянутые снаружи руки.

— Самый дорогой половик, на который когда-нибудь ступали ноги этого парня, — говорит Уивер все еще вежливо. Но в свете приборной доски его лицо кажется бледным и напряженным.