Василий Ливанов - Мой любимый клоун

— У меня вторая группа, — сказал Синицын.

— А у меня первая, — сказала Алиса, — просто первая, без этого…

— Так не может быть. — Врач улыбнулся, молодо, добродушно. — Ведь Ваня Синицын — ваш сын?

— Мой, — сказал Синицын, — но он приемный, из детдома.

— Ясно.

Улыбка исчезла с лица Айболита. Бородка решительно выдвинулась вперед. Врач снял очки и провел ладонью ото лба к подбородку, словно стирая с лица усталость.

— Сейчас будут искать доноров с нужной группой крови. Но переливание необходимо сделать срочно, как можно скорее. Постарайтесь вспомнить, нет ли у вас друзей, знакомых с нужной группой — первая, резус отрицательный.

— У Романа тоже вторая…

Айболит сидит нога на ногу. Левая на правую. Правой ноги не видно, она прячется в тени за тумбой стола. А левой он слегка покачивает. Бурая брючина без складки, обшлаг залохмачен, ниточки торчат. Из-под обшлага высовывается тонкая лиловатая кость голени, гладкая, безволосая. Резинка носка плохо прилегает, отвисла. Очень застиранный носок. И ботинок какого-то мальчикового фасона, тупорылый, с отстроченным носом. Хоть и чищеный ботинок, но нос заметно обшарпан, содран, как обычно у малышей. И шнурки слишком длинные, завязаны бантиком, свисают по краям.

В детстве этого Айболита, наверно, часто наказывали, что быстро дерет ботинки. Вот он старый уже, седой, с бородкой, а так и не научился беречь обувь… Неужели вот этот тупоносый левый чужой ботинок останется с ним, Синицыным, на всю жизнь, на всю жизнь, на всю жизнь…

— Доктор, я вспомнила! — Алиса стояла за спиной Синицына, он не видел ее лица, а только услышал: — Этот самый резус отрицательный у Линки Челубеевой. Мы с ней вместе медкомиссию проходили перед поездкой в Индию.

— Где эта ваша Челубеева? — Врач весь подался навстречу Алисе. — Она в Москве?

Алиса не отвечала.

Что подумалось в эти секунды Синицыну, что он почувствовал? Да не все ли равно? Важно, по правде, только одно — он впервые ясно и навсегда осознал себя Ванькиным отцом.

— Можно от вас позвонить?

— Нужно. — Врач пододвинул Синицыну телефон. Синицын быстро накрутил тугой диск. Гудки, гудки.

— Слушаю, — глухой старческий голос.

— Попросите, пожалуйста, Полину Никитичну.

— Вы знаете, который теперь час? Безобразие! — В трубке длинно загудело.

Синицын набрал снова. Гудки, потрескивание.

— Я слушаю. Она, Полина.

— Полина, это я, Синицын.

— Ты что, пьяный, Синичка?

— Полина, Ванька умирает. — Синицын отчаянным усилием воли задавил подступившие к горлу рыдания. В трубке разрывно трещало.

— Где ты? — спросила Полина сквозь треск и ночь. Синицын с подсказки врача дважды выкрикнул адрес.

— Я быстро, — сказала Полина.

— Она быстро, — сказал Синицын врачу, кладя трубку. И попросил: — У вас не найдется закурить?

Врач достал смятую пачку сигарет и протянул Синицыну.

— И мне, — сказала Алиса.

— И вам, — врач улыбнулся Алисе, — и вам обязательно!

Синицын курил и вдруг почувствовал, что Алиса тихонечко погладила его по затылку. И еще раз погладила, и еще… Он глубоко затянулся и закрыл глаза.

— Здравствуйте! — Полина стояла в дверях и тревожно всех оглядывала.

— Это она, — сказал Синицын врачу. Врач подошел к Полине и негромко о чем-то спрашивал. Полина тоже негромко отвечала.

— Вам повезло, — сказал врач Синицыну. И Полине: — Идите со мной.

Синицын задержал Полину в дверях:

— Полина…

— Ауфидерзейн, дурак, — шепотом сказала Полина Синицыну.

Все сразу вспомнил Синицын, все понял, что хотела сказать ему Полина Челубеева, и, готовый в этот миг отдать себя на растерзание смешанной группе хищников Зигфрида Вольфа, только и нашелся что ответить шепотом:

— Сама дура!..

Синицын, Алиса и Ромашка сидели на узкой лавочке во дворе больницы. Против них на снегу расположилась тощая бездомная кошка и рассматривала всю их компанию металлическими равнодушными глазами.

— Когда я был молодой, — доверительно сообщил Роман кошке, — я был курчавый блондин высокого роста.

Кошка зажмурилась. То ли смеялась Ромашкиной болтовне, то ли ставила его признание под сомнение.

Роман порылся в карманах пиджака и бросил кошке кусочки бефстроганов. Кошка принужденно поднялась, обнюхала мясо и стала есть, вытянув шею, склонив голову набок, старательно жуя.

— Роман, — попросила Алиса, — обними меня. Меня что-то знобит.

Ромашка обхватил ее рукой за плечи, прижал к себе.

— Да, — сказала Алиса, — крепко, вот так.

Кошка встала, потянулась, выгнув спину и задрав тощий хвост, не спеша удалилась в глубину двора.

Синицын откинулся назад и привалился спиной к шероховатой, перепачканной мелом стене больницы.

О чем он думал? О Ваньке, о Полине, Лёсе Баттербардт? О чем?

Он, как ни странно, думал вот о чем: почему одних людей смешит, а других пугает та самая рожа, которую он умеет скорчить — иногда по собственному желанию, а иногда по заказу?

В чем тут секрет?

Он очень сосредоточенно это обдумывал, клоун Синицын, и не находил ответа. А наверху, над ним, в больничной палате Ванька лежал на спине и с трудом дышал, захватывая воздух открытым ртом. Сознание к нему не возвращалось.

Полина, боясь пошевелиться, чтоб не нарушить чего-нибудь в сложном переплетении прозрачных трубок, тянущихся от нее к мальчику, лежала рядом на кровати, тесно придвинутой к Ванькиной.

— Как чувствуете себя? — спросил врач. — Голова не кружится?

— Нет, — сказала Полина.. — Только слабость какая-то…

— Это нормально. Лежите так, я вернусь. Постарайтесь уснуть.

Врач поправил Полине подушки и ушел. Полина задремала и скоро проснулась. Ей показалось, что кто-то тронул ее за плечо.

Глаза мальчика были широко открыты. Он глядел в потолок без всякого выражения. Потом белые брови его нахмурились, он перевел взгляд на переплетение трубок, схваченных тут и там зажимами, долго смотрел на капельницу, где, мерно стуча, падала ее, Полины, кровь.

Щека мальчика дернулась и поползла вбок. Он повернул голову и теперь смотрел Полине прямо в глаза и улыбался ей щеками, губами, круглыми ожившими глазами.

И Полина услышала его слабый тихий голос:

— Мама, это ты? Ты приехала?

Она не знала, что отвечать ему, и, уткнувшись лицом в подушку, заплакала. Когда она решилась снова посмотреть на Ваньку, он спал, сохраняя на лице улыбку, и ровно, глубоко дышал.

Со двора в окно палаты донеслись до Полины чьи-то голоса.

Но слов она не могла разобрать.