Эжен Савицкая - Мертвые хорошо пахнут
Не слушая предостережений машиниста, Жеструа привел медведя к себе в купе и ссудил ему красивую пижаму в звездах. Пока поезд спускался по склону с горы, Жеструа и медведь жарили себе миндаль. Престер дулся на своем паровозе.
Пересекая лес, они увидели вооруженного секирой, готового на все человека в замызганном кровью домашних птиц кителе, он исподволь примерялся к ребенку, который мог быть его сыном. Искатель золота устал, ему досаждал юный сын. Хотелось отрубить сыну голову, но он не знал, как за это взяться, у ребенка были красные глаза и белые ломкие волосы, он никогда не бегал, поскольку у него не было ни мяча, ни воздушного змея. Как убить ребенка? Как убить ребенка, который не перестает разговаривать, расточает поцелуи — в лоб, в щеки, в губы, в пальцы, ногти, ладони, запястья, глаза, сапоги, шляпу, рукавицы, даже в лезвие секиры? Как убить ребенка, который пишет? В какой момент ударить? Как завлечь его на плаху, какими словами, какими жестами? Может, позвать его по имени? А если имени нет, не нужно ли его сначала дать, чтобы потом позвать? Следует ли кричать или негромко предложить ему положить голову на облепленный окровавленными перьями пень? Не должен ли я надеть на него венок? Или поцеловать, прежде чем снести голову? Спустя десять лет он так и не решил. И все же его понукала жена.
Из крепости ускользнула девица, уплыла подо льдом, захватив с собой знамя. Долго можно было следить взглядом за белым силуэтом с пурпурным шлейфом. Длинные стрелы лучников ломались о ледяной покров озера. Пушечные ядра падали всякий раз слишком поздно. На другом берегу солдаты, которые ждали ее, чтобы отогреть, захотели ее поджарить. Сначала, словно настоящая саламандра, она позволила языкам пламени облизать себя, потом пожрала все угли и удивленных солдат. Завернувшись в стяг, юная смуглянка продолжала путь среди елей в сопровождении волков, лошадей и оленей.
Перед входом в какую-то пещеру они увидели музыкантов, один играл на виоле, другой на лютне, пытавшихся приручить скрестившего на груди руки голого ребенка, он слушал их вполуха, то сидя на деревянном стульчике, то взобравшись на табуретку, чтобы погладить прицепившихся к своду летучих мышей, то попивая розовое молоко из большой плошки, которую, казалось, с трудом удерживает своими ручонками. Его пухлые пальцы стягивали всевозможные перстни и кольца.
Скажи, кто из нас двоих лучше играет? спрашивал тот, что с виолой. Можешь сказать, какой звук милее твоим ушам? добавлял тот, что с лютней. Послушай мою виолу и пение, говорил первый, и получишь себе на ноги и на пупок эти духи, эти поцелуи, и пожалуй мне ночь. Если ты не даруешь мне ночь, я проткну тебя шпагой, вот видишь, этой красивой шпагой, говорил другой.
Дальше, на плоской крыше, рядом с отягощенным плодами деревом, отец в тюрбане подпаивал своего сына, и тот притворялся, что глотает, а сам сплевывал водку. И напился отец.
Поезд переехал полу одежд какого-то старца, который собирал по откосу шелковицу. Он швырнул им в лицо перец, содержимое склянки, и погрозил блескучим садовым ножом, прочертив пальцем на бороде изящную священную загогулину, потом плюнул как мог в свой позеленевший букциниум[4], наполнив его желчью, взобрался на вершину холма, чтобы швырнуть в них гнилыми яблоками и колючими облатками каштанов. Когда он, обуздав гнев, сообразил натянуть лук, было уже слишком поздно, его стрелы едва долетали до последних вагонов. Тогда он повалился на задницу и принялся кочка за кочкой вырывать дерн. Бараны его разбежались, собаки погнались за ягнятами, свиньи жрали зерно, струившееся из лопнувших мешков, и страницы книг, которые отыскали под обломками.
Пожалуй мне эту ночь, только эту ночь, я твой слуга. — Принимаю, я твой хозяин. Далекая музыка двух инструментов.
Пушистый лебедь несет хозяину перо, длинное перо с черным глазком, опавший с дерева лист, подведенную карандашом для бровей ресницу знатной дамы, собиравшей на берегу пруда розы. Его хозяину без этого пера никуда: нужно пощекотать свою половину, она больше не смеется и обжирается, отстегать детей, которые не желают засыпать, и подручных, что засыпают над своими острыми инструментами, писать и рисовать, разморозить замки, спилить мертвые ветви и сучья, починить стрелы, украсить колпачок ястреба, причесать малютку, заставить его срыгнуть, заставить пьянчужку блевануть.
Видно, как лебедь плывет по пруду со шпагой в клюве, оперенье побито молью, почернело от огня, крылья тяготит деготь.
Виден голый ребенок на руках лютниста, сомкнутые ноги другого музыканта, прикрытого бельем. В рот своему похитителю вложил он, пользуясь поцелуем, шарики, напоенные каплей отравленного эликсира, дозу, чтобы убить быка. Захваченный врасплох вор не может больше пошевельнуться, под бледной кожей на лице его одна за другой лопаются жилки. Ребенок в восторге смеется. Нам слышен его смех. Видны глубины горла и прищуренные глаза. Мы могли бы описать радужную оболочку, диафрагму и хрусталик, кожу на пальцах, едва заметные груди. Мы не можем сказать, девочка это или мальчик, срам прикрывает вооруженная рука вора. Мальчика назовем Милле, девочку Тахиной, как насекомое; мы застанем ее среди лучников. Милле среди лазутчиков или поездных малевал. Милле мог бы быть буфером, Тахина дымом. Мальчик ли, девочка, мы бы знали, как их сосать.
Словно с верхушки дерева, ребенок спустился с застывшего стоя мертвеца и вернулся к себе на трон. Писарю он продиктовал следующее: смерть застала во время любви; после чего продолжил наблюдать за птицами. Ему нравилось рисовать на стенах дома зверей по произволу своей фантазии. Посетите его дом на берегу Грязевого озера. Войдите туда без обуви, ступайте бесшумно. Наденьте черные очки, чтобы рассмотреть его снежные пейзажи. Захватите с собой сушеной рыбы, свежего лосося и молока: охранник живет впроголодь.
За своим щитом камнедробилка крошила кремень, гальку и кусочки яшмы, голубые камни колонн и ступени лестницы, аистов, амуров, пастушек и кузнецов. Под ее весом разлетелась вдребезги голова ягненка, в челюстях чудом уцелело три зуба.
Горбун исчез за дверью курятника.
Воздушная волна от поезда опрокинула лошадь вместе с повозкой и кучером, по дороге, подскакивая на мостовой, раскатились кочны капусты.
Они шли вдоль золоченого дома, лепнина его осыпалась прахом на ряды диких яблонь.
Посреди хлева таз для воды переполнен соплями и спермой, все, кто молод, спускали туда вчера ночью во время пиршества, глядя, как разоблачается старый король, как снимает одежку за одежкой, впервые в жизни, всю одежду, вплоть до тонких шелков, ласкавших волоски и раны, вплоть до красных чулок, показав наконец свое сердце, руки и ладони, горло, пальцы ног, черные оспины и родимые пятна. Татуировка на груди, корабль в окружении пирог. Внизу спины видна выбивающаяся из норки рыжая прядь. Он показал руки, которыми душил львов, колени из металла. В пупке засохло немного слюны. Желтые, согбенные ступни не видели света с тех пор, как ему стукнуло десять. Король показал свой зад и заставил встать член, его головка, почти заостренная, залупленная с незапамятных пор, окрасилась, раздулась, возопила, мучительно разинув свой крохотный рыбий рот, будто жадными глотками глотала воду, и исторгла икринки, которые совсем маленькие детишки станут искать в русле реки, приподнимая гальку, раздвигая пряди трав, напевая, чтобы их привлечь: барашки, нежные барашки, где прячете вы свои замшелые волосы? И девочки будут лизать пятна соли на их руках, звездочки укусов. Из Плодовитой, из Вихлозадой выйдут дети через пизду, через жопу, через капсулы глаз, через левое ухо, через грудь, открывая заслонку в грудях, через рот и через голову, слезы, запах, гной, кровь и вода.
Жеструа и его друзья, оказавшись в первом ряду, сподобились окропиться. Той ночью Жеструа заснул в объятиях Престера, впервые.
Поезд пронзил усеянную звездами и словно прокушенную голубую ткань. На круглых плитках мостовой он заскользил, колеса, распиливая камень, оставили две глубокие борозды. Через крошечное окошечко на них сплевывали зернышки и мякоть.
Из-под козырька тишком сбросили в реку животину. Хряк не желал больше трудиться и просто-напросто от безделия истреблял поросят, дул им в нос, покуда те не лопнут. Пусть он не хочет покрывать маток, но малофья его куда жирнее, нежели у короля, куда изобильнее, и раздает он ее не так скаредно. Он встретился глазами с Жеструа в тот миг, когда его швырнули в бурлящую воду, среди кругов водоворотов.
Они выудили его чуть подальше, в излучине реки. Он с жаром их обнял. Жеструа ссудил ему пижаму в золоченых разводах с бабочками, медведь — красный лакированный табурет.
