Амадо Эрнандес - Хищные птицы

— Так что же ты хочешь сказать? Что в двух мешках весь мой урожай риса? А может быть, что-нибудь осталось, а, Пастор?

— Ваш рис хранится в усадьбе, — объяснил управляющий. — Каждый месяц я привожу вам два мешка, больше нельзя — не пропустят партизаны. Говорят, двух мешков вам на пропитание хватит. Если я переправлю в Манилу весь ваш рис, он может попасть в руки японцев или на черный рынок, и тогда вам придется худо.

Дон Сегундо заскрежетал зубами, голос его сорвался на крик.

— Это — мой рис, я его не украл. И делаю с ним все, что хочу. Разве хозяин уже не может распоряжаться собственностью?

— Партизаны правы, хозяин, — спокойно отвечал Пастор. — Каждый должен получать ровно столько, сколько ему требуется. Во время войны все пострадали, поэтому надо помогать друг другу. Одним словом, для них жизнь человека дороже любой собственности.

— Ах та-ак! — В голосе дона Сегундо зазвучала издевка. — И кто же установил такой порядок? Партизаны, говоришь? Подумать только, эти бандиты, находящиеся вне закона, устанавливают свои порядки. Все перевернулось в этом мире.

— Партизаны считают, — спокойно продолжал Пастор, — хотя они, как вы говорите, вне закона, всех тех, кто наживается на войне, врагами народа. Они ведут борьбу со спекуляцией.

— А что же делают власти, назначенные японцами? — ехидно полюбопытствовал дон Сегундо.

— Они насмерть перепуганы.

— Ну а японцы?

— Японцам тоже не особенно хочется умирать.

После таких ответов управляющего дону Сегундо расхотелось задавать вопросы. Он только развел руками и продолжал разговаривать, будто с самим собой.

— А я-то надеялся, что после падения Коррехидора война окончилась. Оказывается, это было только началом всех бед. Плебеи подняли голову. Расцвела анархия, кругом бандитизм. Люди разучились уважать закон, нет никакого страха перед богом! Куда идет эта страна?

— Я чувствую, — медленно начал Пастор, — что проиграли американцы из-за революции.

— Какой еще такой революции? — насторожился дон Сегундо.

— Той, которая, говорят, случилась в Японии, Германии и Италии. Из-за этого, считают, и война началась. Они выступили против богатых стран — Англии и Америки. А теперь американская армия разбита, и бедные поднимаются на борьбу против богатых.

Для дона Сегундо слова управляющего были словно перец на живую рану.

— Глупости, глупости, — забормотал он. — И где ты всего этого набрался?

— Так говорят партизаны, когда приходят вербовать людей.

— Запомни, Пастор: партизаны — это шайка разбойников. Они хотят присвоить себе чужую собственность, все то, что другие нажили трудом и умением.

Дон Сегундо тяжело вздохнул, вскочил, налил в стакан воды из графина и залпом выпил. Потом снова с размаху плюхнулся в кресло, а Пастор продолжал неподвижно стоять на прежнем месте, рядом со стулом, не решаясь сесть.

Глаза Пастора были прикованы к фотографии, висевшей перед ним на стене, на которой был снят дон Сегундо с японским офицером. Под фотографией был приколот маленький японский флаг. Пастору показалось, что это был тот самый японский офицер, друг Монтеро, который приезжал как-то с ним на асьенду. Ходили также слухи, что Долли была любовницей этого офицера, и поэтому дон Сегундо так быстро разбогател. Пастор пристально разглядывал фотографию.

Помещик прервал размышления своего управляющего.

— Я хотел бы знать, сколько всего риса хранится в имении, — спросил он у Пастора. — Перед войной арендаторы отдавали мне половину урожая, и с каждой тысячи гектаров я имел…

— Нельзя равняться по тому времени, — вежливо прервал его Пастор, — теперь и урожаи не те, и арендаторы отдают меньше. Почитай два года почти никто не пашет землю. Многие перебрались в другие места, кое-кто подался в город. С тех пор как я заступил на должность, дела более или менее идут. Но урожая едва хватает на прокорм крестьянам да на уплату аренды. К тому же часть урожая забирают партизаны. Я слежу, чтобы вы не терпели убытка. Сейчас у вас имеется еще около ста каванов[30] риса.

Дон Сегундо разъярился до крайности, и неизвестно, чем бы кончился этот разговор хозяина и управляющего, если бы в кабинет не вошла донья Хулия в сопровождении японского офицера, того самого, с которым дон Сегундо был изображен на фотографии. В один миг дон Сегундо преобразился до неузнаваемости: морщины на лбу расправились, злое выражение в глазах исчезло, а гневно сжатые губы сами собой сложились в приветливую улыбку. Он проворно вскочил, чтобы пожать руку вошедшему офицеру.

— А, полковник Мото, — радостно приветствовал он его. — Присаживайся, присаживайся. Как себя чувствуешь? Что будешь пить? — И, не дожидаясь ответа, сказал жене:

— Хулия, распорядись-ка, чтобы нам принесли виски, содовую и лед.

Никто не заметил, как Пастор вышел из кабинета и направился в угол двора. Горькие мысли одолевали Пастора: он приехал издалека, привез рис и другие продукты, но никто не поинтересовался, голоден ли он, никто не удосужился предложить, хотя бы стакан воды. Однако эти мысли недолго занимали его, поскольку он привык к подобному обращению, сызмальства был приучен смиряться перед теми, кто сильней его.

Через несколько минут Пастор увидел, как разодетая Долли прошествовала в обнимку с полковником к его автомобилю.

Пастор подумал о своей дочери Пури. Он вспомнил, как когда-то, когда она была еще совсем маленькой, он втайне мечтал, чтобы его Пури была похожа на дочь Монтеро, чтобы она была такая же, как Долли, красивая и образованная. Но теперь, увидев, как японец обнимал Долли и как она прижималась к нему в машине, он почувствовал легкое головокружение и тошноту. Он возблагодарил счастливую звезду своей дочери, у которой не было иного спутника в жизни, кроме чистой совести. При одной мысли о том, что его Пури могла оказаться такой же, все сжалось у него внутри. Он, не раздумывая, удавил бы ее собственными руками, а заодно, наверное, рассчитался бы и с полковником. Но родители Долли, видно, одобряют ее поведение.

Тут Пастора снова позвали к дону Сегундо.

— Нас прервали, — сказал помещик. — Давай продолжим. Не хочешь ли ты сказать, что невозможно исправить положение в имении?

— Если мы не будем вести себя разумно и не оставим пока все, как есть, то можем потерять и последнее.

Дон Сегундо снова ощутил прилив злобы, но решил сдержаться и проявить гибкость.

— Хорошо, — сказал он, — раз такое дело, поступай, сообразуясь с обстановкой. Когда наступят лучшие времена, я сам займусь имением. Не вечно же будут бесчинствовать эти бандиты. Рано или поздно им придет конец. Все будет опять по-старому. Все будет по-старому. — Снова повторил он.

Дон Сегундо выдал Пастору небольшую сумму на расходы и наказал в следующий раз обязательно привезти четыре мешка риса.

Собираясь уходить, Пастор вспомнил, что позабыл спросить одну вещь.

— Дон Сегундо, — обратился он к помещику, — чуть было не забыл у вас спросить, где теперь Андой.

— Андой? — переспросил дон Сегундо, как будто впервые слышал это имя.

— Ну да, Андой, сын моей старшей сестры, — напомнил ему Пастор.

— А, это тот Андой, — наконец, как бы что-то смутно припоминая, приговорил дон Сегундо, — тот самый парень, который служил здесь? Негодяй, неблагодарный мальчишка. Сбежал неизвестно куда.

— Сбежал?! — удивился Пастор.

— Да, просто сбежал, и все, — подтвердил дон Сегундо. — Ты ведь знаешь, что я делал для него все, что было в моих силах. И вот что получил вместо благодарности. Я относился к нему как к родному сыну, устроил его в колледж. Шутка ли сказать, он был уже на последнем курсе. И вдруг проявил такую неблагодарность.

— Куда же он мог деваться? — продолжал недоумевать Пастор. После смерти сестры Андой был единственный его близкий родственник.

— Не ищи его, — посоветовал помещик. — У меня есть сведения, что его арестовала японская контрразведка, потому что он вступил в какую-то подозрительную организацию. Если бы я, его приемный отец, не был доном Сегундо Монтеро, то его, наверное, пришлось бы уже давно оплакивать.

У Пастора от неожиданности глаза полезли на лоб, голос задрожал.

— Они что, могли убить его?

— Не знаю и знать не хочу, — разозлился дон Сегундо. — Он сам этого добивался. Это участь всех неблагодарных бандитов.

Пастор, тяжело ступая, вышел во двор, у него было такое чувство, будто к ногам ему привязали тяжелые гири. Он считал себя повинным в горькой судьбе племянника. После смерти сестры он обязан был взять на себя заботы о ее единственном сыне, хотя справедливости ради надо сказать, что близости между Андоем и Пастором никогда не было и даже разговаривали они весьма редко.

Особенно ранили душу Пастора слова дона Сегундо о неблагодарности Андоя. Внутренне он с этим никак не мог согласиться. Отец Андоя, всю жизнь прослуживший у Монтеро, и его мать — оба были образцом добропорядочности. Андой не мог оказаться неблагодарным. Пастор глубоко верил: «кто родился львом, тому лисой не бывать».