Пол Боулз - Пусть льет
В комнате пахло плесенью. Юнис спала, но теперь проснулась и заметила этот запах. Так пахло в некоторых комнатах погреба у ее бабушки. Она вспомнила прохладу и таинственность огромного подвала тихим летним днем, сундуки, полки с пустыми банками и стопками старых журналов. Бабушка ее была человеком порядливым. Каждое издание складывалось отдельно: «Судья», «Модное общество», «Красная книга», «Для всех», «Международный Хёрста»…[44] Она села в темноте, напрягшись, толком не зная отчего. Затем поняла отчего. За дверью она услышала голос Хадижи. Вот он произнес:
— Эта комната о’кей. — И услышала, как мужчина что-то хмыкнул в ответ; открылась дверь в соседнюю комнату, потом закрылась.
Она встала и заходила взад-вперед перед тахтой, три шага в одну сторону и три в другую. «Невозможно вынести, — думала она. — Я ее убью. Я убью ее». Но то лишь слова звучали у нее в голове; никакие картинки насилия этот припев не сопровождали. Скорчившись на полу и выгнув шею под болезненным углом, она сумела приложить ухо вплотную к стене. И слушала. Поначалу не слышала ничего и подумала, что стена, должно быть, слишком толстая и звук не пропускает. Но затем донесся громкий вздох. Они ничего не говорили, и она сообразила, что, когда что-то произнесется, она услышит каждое слово.
Прошло долгое время, прежде чем это случилось. Затем Хадижа сказала:
— Нет.
Мужчина тут же заныл:
— Да что с тобой такое?
По голосу Юнис узнала собрата-американца; это еще хуже, чем она ожидала. На тахте задвигались, и снова Хадижа твердо произнесла:
— Нет.
— Но, детка… — взмолился мужчина.
Еще поерзали, и:
— Нет, — нерешительно произнес мужчина, словно бы слабо возмущаясь.
У Юнис болела шея; она напрягалась сильнее, вжимаясь в стену, как только могла. Какое-то время ничего не слышала. Затем раздался долгий, содрогающийся стон наслаждения мужчины. «Будто умирает», — подумала Юнис, стиснув зубы. Теперь она твердила себе: «Я его убью», — и в этот раз ее виденье было удовлетворительно кровавым, хотя воображаемое нападение на мужчину немного не дотягивало до убийства.
Вдруг она откинула голову и заколотила в стену кулаком. И закричала Хадиже по-испански:
— Давай! Haz lo que queres! Sigue![45] Развлекайся как следует!
Собственный стук испугал ее, а голос поразил еще больше; она б ни за что не признала его своим. Но теперь Юнис все сказала; она перевела дух и прислушалась. В соседней комнате на миг все стихло. Мужчина лениво произнес:
— Это что все такое?
Хадижа ответила шепотом:
— Быстро! Давай деньги! — Голос звучал возбужденно. — Один другой раз тебе хорошо обделаю. Не как сегодня. Не тут. Тут нехорошо. Слушай, мальчик… — И тут, очевидно, зашептала прямо ему в ухо, будто по опыту знала, насколько тонки здесь стены и как легко разносится звук.
Мужчина, похоже крайне утомленный, тем не менее заворчал:
— А? Когда? Где это? — между продолжительными неслышными объяснениями.
— Ладно? — наконец сказала Хадижа. — Ты прийти?
— Но в воскресенье, да? Не в пятницу… — Последнее слово отчасти заглушилось, Юнис предположила — рукой Хадижи.
Она мучительно поднялась на ноги. Глубоко вздохнула и села на край тахты в темноте. Все, что она подозревала, оказалось совершенной правдой: Хадижа постоянно работала в баре «Люцифер»; вероятно, часто приходила к ней прямо из объятий испанского трудяги или лавочника. Уговор с мадам Папаконстанте был явным фарсом. Ей все лгали. Однако вместо возмущения она чувствовала лишь смутно удовлетворительную боль — быть может, оттого, что узнала обо всем из первых рук и своими силами. Для нее то была старая история, и она не возражала. Теперь ей хотелось одного: остаться наедине с Хадижей. Она даже не станет обсуждать с ней этот вечер. «Бедная девочка, — думала она. — Я даю ей недостаточно для жизни. Она вынуждена приходить сюда». Она принялась раздумывать о местах, куда могла бы забрать ее, прочь от вредной среды, где они могут быть одни, без надоедливых слуг и осуждающих или забавляющихся знакомых. В Соспель, быть может, или в Капарику; куда-нибудь подальше от Марокко и испанцев, туда, где ей выпадет удовольствие ощущать, что Хадижа полностью от нее зависит.
— Но, детка, у меня больше нет, — возмущался мужчина. Теперь они говорили нормально; Юнис их слышала, не вставая с места.
— Нет, нет, — твердо отвечала Хадижа. — Больше. Дай.
— Тебе все равно, сколько ты с парня возьмешь, да? Говорю тебе, у меня больше нет. Смотри.
— Мой пойдем наврить твой друг в бар. Его есть.
— Нет. Тебе уже хватит. Это до чертиков денег за то, что ты сделала.
— Другой раз обделаю…
— Я знаю! Знаю!
Они спорили. Юнис поражалась, слыша, как американец отказывается расстаться с лишней полусотней песет в таких обстоятельствах. Типично, решила она, должно быть, он крайне порочный человек — истинное удовольствие получает от таких вот сцен, его приводит в восторг злое наслаждение, когда он отказывает беззащитной девушке в том, что ей причитается. Но ее развлекало, с каким напором Хадижа гнула свое. Она готова была поспорить на выпивку для всего бара — девушка лишнее получит. И после длительных бессмысленных переговоров мужчина согласился занять сколько-то у своего друга в баре. Когда они открыли дверь и вышли, Хадижа сказала:
— Ты хороший человек. Мне нравится.
Юнис прикусила губу и встала. Более всего прочего такое замечание убедило ее: она была права, подозревая, что этот мужчина особенно опасен. И теперь она осознала, что больше всего ее беспокоила не возможность профессиональных отношений со стороны Хадижи. А именно страх, что ничего не останется прежним. «Но я идиотка, — говорила она себе. — Почему этот мужчина? первый же, с кем я ее застала?» Главное было в том, чтобы он же стал и последним; она должна ее увезти. И мадам Папаконстанте не следует об этом знать, пока они не уберутся из Международной зоны.
Четверть часа спустя она вышла в коридор; там было серо от хилого света зари, пробивавшегося через бисерный полог из бара. Там она услышала, как ожесточенно спорят мадам Папаконстанте и Хадижа.
— Ты меня пустила в соседнюю же комнату! — орала Хадижа. — Ты знала, что она там! Ты хотела, чтоб она услышала!
— Я не виновата, что она проснулась! — яростно кричала мадам Папаконстанте. — Ты кто вообще такая, что на меня в моем собственном баре орешь!
Юнис подождала, рассчитывая, что мадам Папаконстанте пойдет дальше, скажет что-нибудь пожестче, но та держалась осторожно, очевидно не желая слишком провоцировать девушку: та приносила заведению деньги.
Юнис тихонько прошла по коридору и вышла в бар, помаргивая. Ее трость лежала на столике. Те двое умолкли и посмотрели на нее. Она взяла палку, повернулась к ним. «Выпивку всем», — вспомнила она.
— Три двойных джина, — сказала она мадам Папаконстанте, которая без единого слова зашла за стойку и налила. — Бери, — сказала она Хадиже, протягивая ей один стакан. Не отрывая взгляда от Юнис, та повиновалась. — Пей.
Хадижа выпила, в конце поперхнувшись.
Мадам Папаконстанте помедлила и выпила свой, по-прежнему ничего не говоря.
Юнис положила пятьсот песет на стойку и сказала:
— Bonne nuit, madame. — А Хадиже: — Ven.
Мадам Папаконстанте постояла, глядя им вслед, пока они медленно шли по улочке. Из дверного проема напротив выползла большая бурая крыса и стала пробираться вдоль канавы в другую сторону, по пути останавливаясь попробовать куски отходов. Дождь падал ровно и тихо.
6
Уилкокс сидел в одном халате на краю своей кровати. Мистер Эшком-Дэнверз сосредоточивал все свое внимание на открывании новой жестянки «Золотых хлопьев»; когда он пробил верх, слабо зашипело. Он быстро взрезал крышку по кругу и снял легкий жестяной диск, который бросил на пол у стола.
— Будете? — спросил он у Уилкокса, протягивая ему банку.
Аромат свежего табака был неотразим. Уилкокс взял сигарету. Мистер Эшком-Дэнверз сделал то же самое. Когда оба закурили, мистер Эшком-Дэнверз продолжил с тем, о чем говорил прежде.
— Мой дорогой мальчик, не хотел бы выглядеть так, будто прошу невозможного, и я думаю, если вы попытаетесь взглянуть с моей точки зрения, вы довольно скоро убедитесь, что прошу я лишь неизбежного. Полагаю, вы знали, что рано или поздно мне потребуется перевести фунты сюда.
Уилкокс по виду смутился. Провел пальцем по ободу пепельницы.
— Ну да. Я не удивлен, — сказал он. Не успел другой снова заговорить, он продолжил: — Но если вы простите мне это выражение, я не могу не считать, что способ их доставки сюда вы избрали довольно грубый.
Мистер Эшком-Дэнверз улыбнулся:
— Да. Если угодно, он груб. Мне кажется, это никак не препятствует его успешности.
