Амос Оз - Познать женщину
XIII
И тут со стороны, куда выходили окна Неты, донесся приглушенный удар и какие-то звуки, напоминающие кашель. Иоэль насторожился. Он направил струю из шланга на свои босые ноги, смыл грязь, перекрыл воду и широкими шагами заспешил к дому. К тому моменту, когда он вошел, хрипы и судороги уже прекратились, и он понял, что на сей раз «проблема» невелика. Девочка лежала на ковре в позе плода, свернувшегося во чреве матери. Обморок смягчил черты ее лица, и на какой-то миг она даже показалась ему почти красивой. Он подложил две подушки, под голову и под плечи, чтобы ей легче дышалось. Вышел и, вернувшись, поставил на стол стакан и положил две пилюли, чтобы подать, когда она очнется. Затем, безо всякой на то необходимости, прикрыл ее белой простынкой и уселся у ее изголовья прямо на пол, обхватив руками колени. Не притрагиваясь к ней.
Глаза девочки были закрыты, но не зажмурены, губы чуть приоткрыты, тело под простыней было нежным и спокойным. Только теперь он заметил, как расцвела она за эти месяцы. Он разглядывал длинные ресницы, унаследованные от матери, и высокий гладкий лоб, доставшийся от бабки. На миг захотелось ему, пользуясь уединением и ее забытьем, поцеловать мочки ушей, как имел он обыкновение делать, когда она была маленькой. Как ласкал он и ее маму… Потому что сейчас ему почудилось, будто Нета все еще та малышка с умным взглядом, что спокойно лежала на циновке в углу комнаты, устремив глаза в сторону взрослых с почти ироническим выражением. Казалось, она все понимает, особенно то, что нельзя облечь в слова, и только из соображений такта и деликатности предпочитает молчать. Та малышка, которую он брал с собой во все свои поездки — в маленьком фотоальбоме, хранившемся во внутреннем кармане пиджака.
Вот уже шесть месяцев жила в душе Иоэля надежда, что «проблема» исчезла. Что постигшая их катастрофа все изменила. Что права была Иврия, а не он. Смутно помнилось ему, что в медицинской литературе, которую он читал, такая возможность не исключалась. Как-то один из беседовавших с ним в отсутствие Иврии врачей сказал (правда, со множеством оговорок), что есть шанс на выздоровление в процессе полового созревания. Или по крайней мере, на существенное улучшение. И в самом деле, со дня смерти Иврии не было ни одного случая.
Случая? В то же мгновение ощутил он переполнявшую его горечь: ее уже нет здесь. Довольно. Отныне покончено со словами «случай» и «проблема». Отныне будем говорить «приступ». Слово это он едва не произнес вслух. С цензурой покончено. Хватит! Море не убежит. Отныне всегда будем пользоваться точными словами. В нем поднимался гнев, и он вложил его в яростный взмах руки, которым, наклонясь, отогнал муху, прогуливавшуюся по бледной щеке.
Впервые это случилось, когда Нете было четыре года. Она стояла у раковины в ванной, мыла свою пластмассовую куклу и вдруг опрокинулась на спину. Иоэль помнил тот ужас, который испытал при виде открытых закатившихся глаз — одни только белки, пронизанные тонкими кровеносными сосудами. Пузыри пены, появившиеся в уголках рта. И сковавшее его оцепенение, хотя он тут же понял, что должен бежать за помощью. Вопреки всем тренировкам, вопреки всему, что говорилось в период подготовки к службе и во время самой службы, он не в силах был сдвинуться с места, отвести взгляд от девочки: ему показалось, что тень улыбки мелькнула, исчезла и вновь появилась на ее лице, словно она пыталась сдержать смех. Иврия, а не он, пришла в себя первой и кинулась к телефону. Он стряхнул оцепенение, только услышав сирену «скорой помощи». Только тогда выхватил он дочку из объятий Иврии, ринулся с ней вниз по лестнице, оступился, ударился головой о перила — и все погрузилось в туман. Когда он очнулся в приемном покое, Нета уже была в сознании.
Иврия сказала ему шепотом: «Ты меня удивляешь». И больше ничего не добавила.
На завтра он должен был отправиться на пять дней в Милан. К его возвращению врачи уже установили предварительный диагноз и девочка была дома. Иврия наотрез отказалась принять заключение медиков и давать Нете прописанные лекарства. Она упрямо цеплялась за каждое, даже пустячное, вскользь упомянутое разногласие между врачами, особенно если кому-то из эскулапов мнение коллеги казалось сомнительным. Купленные мужем лекарства она выбросила в мусорное ведро. Иоэль сказал: «Ты сходишь с ума». А она со спокойной улыбкой ответила: «Кто бы говорил».
В его отсутствие она таскала Нету от одного частного врача-специалиста к другому, ходила к известным профессорам, потом к психологам, разным консультантам и, наконец, невзирая на его сопротивление, ко всякого рода знахарям, рекомендовавшим странные диеты, гимнастику, холодный душ, витамины, минеральные ванны, занятия йогой, травяные настойки.
Возвращаясь из поездок, он всякий раз вновь покупал лекарства и пичкал ими девочку. Но стоило ему уехать, как Иврия все уничтожала. Однажды, выйдя из себя, в гневе и слезах, она запретила ему употреблять слова «болезнь» и «приступ»: «Ты ставишь на ней клеймо. Ты закрываешь перед ней весь мир. Ты даешь ей понять, что представление тебе нравится. Ты разрушаешь ее. Есть проблема, — Иврия упорно употребляла это слово, — но, по сути, проблема не в Нете, а в нас». В конце концов он капитулировал и согласился: отныне употреблять слово «проблема». Ссориться с женой по поводу выражений казалось ему бессмысленным. Ведь если вдуматься, Иврия сказала, что проблема не в ней и в них, а в Иоэле: в тот миг, когда ты уезжаешь, исчезает и проблема. Нет публики — нет и театра. Факт.
Но был ли то действительно факт? Иоэля одолевали сомнения. По причине ему самому неясной он избегал выяснения истины. Опасался, что Иврия может оказаться правой? Или, напротив, боялся, что она ошибается?
Ссоры, затеваемые Иврией, вспыхивали всякий раз, когда возникала «проблема». И просто время от времени. Спустя несколько месяцев, разуверившись в заклинателях и знахарях, она по какой-то безумной логике продолжала обвинять его, и только его. Требовала, чтобы он прекратил свои поездки или, наоборот, уехал навсегда. «Решай, — говорила она, — что для тебя важнее. Герой среди женщин и детей. Всадит нож и убегает».
Однажды она при нем во время приступа стала хлестать застывшую девочку по щекам, по спине, по голове. Он был потрясен. Упрашивал, умолял, требовал немедленно прекратить. И в конце концов, чтобы остановить ее, был вынужден единственный раз в жизни применить силу. Схватил за руки, заломил их за спину и поволок ее на кухню. Когда, перестав сопротивляться, она рухнула на табурет, обмякшая, как тряпичная кукла, он замахнулся и уже без всякой на то необходимости с силой ударил ее по щеке. Только тут он обнаружил, что девочка пришла в себя, стоит, опираясь на косяк кухонной двери и пристально, с холодным любопытством исследователя разглядывает их обоих. Иврия, тяжело дыша, указала на девочку и накинулась на него:
— Вот, погляди!
— Скажи, ты в своем уме? — процедил он сквозь зубы.
А Иврия ответила:
— Нет! Я окончательно свихнулась. Потому что согласилась жить с убийцей. Тебе, Нета, стоит об этом знать: убийство — это его профессия.
XIV
Следующей зимой в его отсутствие она приняла решение — собрала два чемодана и переехала с Нетой в Метулу, где прошло ее детство. Там поселилась она вместе с матерью своей Авигайль и братом Накдимоном. Вернувшись из Бухареста в последний день праздника Ханука, Иоэль обнаружил, что дом пуст. На чистом кухонном столе его ждали две записки, лежавшие рядом: одна под солонкой, а другая под перечницей из того же набора. В первой — это было заключение какого-то недавнего репатрианта из России, мировой знаменитости в альтернативной медицине, судя по титулам указанным в верхней части листка, — утверждалось на ломаном иврите, что девочка Нюта Равив не больна эпилепсией и «страдает лишь депривацией». И подпись — Никодим Шаляпин. Вторая записка была от Иврии. Круглые устойчивые буквы сообщали: «Мы в Метуле. Можешь позвонить, но не вздумай приезжать».
Он подчинился и не приезжал всю ту зиму. Быть может, надеялся, что, если «проблема» возникнет и там, в Метуле, когда его нет рядом, Иврии придется спуститься на землю. А быть может, наоборот, хотел верить, что там «проблемы» не станет и Иврия в конце концов окажется права, как всегда.
И вот в начале весны обе вернулись в Иерусалим, нагруженные цветочными горшками и подарками из Галилеи. И наступили удивительные дни. Жена и дочка чуть ли не соревновались друг с другом, кому удастся больше порадовать его, когда он возвращался из поездок. Младшая стремглав летела ему навстречу и, едва он усаживался, снимала с него обувь, подавала домашние туфли. У Иврии открылся дремавший прежде кулинарный талант, и она поражала Иоэля артистически приготовленными блюдами. Но и он со своей стороны не отставал от них: настоял, что между поездками будет вести домашнее хозяйство, как привык делать в их отсутствие. Заботился, чтобы холодильник был всегда полон. Выискивал в иерусалимских магазинчиках перченые колбасы и редкостные сорта овечьего сыра. Раз или два, нарушив свои принципы, привозил сыры и колбасы из Парижа. Однажды, ни слова не сказав Иврии, сменил старый черно-белый телевизор на новый, цветной. Иврия ответила сменой занавесей. К годовщине свадьбы она купила ему стереоустановку, в дополнение к той, что стояла в гостиной. А еще они часто по субботам в его машине выезжали на природу.
