Анна Козлова - Превед победителю (сборник)
Они пили виски, и мы присоединились к ним, переодевшись в халаты и восстановив смазавшуюся в ходе ресторанной пьянки косметику, — к счастью, Любин дед быстро нажрался и вырубился, а Люба перед тем, как заснуть в ванной, успела раздеться догола (пьяная, она всегда раздевалась догола) и станцевать на столе одинокое танго. Мы с Даудом сидели рядышком на диване до семи утра и бесцельно исповедовались друг другу — он рассказал мне историю про хохлушку, которая его обокрала и вдобавок оставила телефонный счет на пять тысяч долларов, а я поведала о Яшаре, заставлявшем меня торговать героином в стамбульских ночных клубах и выбившем мне зуб на заключительном аккорде нашего романа.
— А зачем ты с ним жила? — спросил Дауд.
— Это был такой мужик, которому многое можно было простить, — сказала я, протягивая руку за бутылкой виски, но Дауд опередил меня и разлил виски сам.
— Почему? — поинтересовался он; уже тогда я заметила, что Дауд сопровождает каждую мою сентенцию полным набором вопросительных слов русского языка — то ли он был невероятно туп (так и оказалось), то ли хотел во всем дойти до сути.
— А ты не понимаешь? — в свою очередь спросила я.
— Секс? — В действительности Дауд все понимал.
— Да, секс, — сказала я. — Чем еще можно заниматься с мужчинами?
— Почему ты с ним не осталась? — продолжал допытываться он.
— Что, по-твоему, я должна была мыть тарелки в Турции? — искренне удивилась я.
— Нет.
На этом наш разговор был прерван Любой, которая вывалилась из ванной, завернувшись в полотенце, и сказала: «Ебаный в рот, как можно было так нажраться, я же всю ночь дрыхла в душевой кабине!» Она, разумеется, подсела к нам и попросила меня налить ей виски. «Sweety,[9] — сказала она, — я сдохну, если сейчас же ты не нальешь мне этого гребаного виски и я не выжру его залпом». После этого Люба сильно подрагивающими пальцами приняла из моих рук полстакана чистого виски (лед, который мы заказывали накануне, давно растаял), опрокинула его в себя и закурила.
— Уже гораздо лучше, — сказала она своим обычным тоном, чуть растягивая слоги. — Главное — справиться с блевотиной после первого стакана, а потом ты уже чувствуешь себя свободной.
Мы выпили еще одну бутылку, после чего Дауд отправился в офис.
Что касалось нас с Любой, то мы никуда не спешили и начали нажираться с утра.
— Понравился он тебе? — спросила она, нетвердо поднимаясь с дивана, с явно прочитываемым намерением отправиться к бару и достать еще одну бутылку.
— Да, он ничего, — ответила я.
— Ничего! — передразнила меня Люба. — Я сама хотела с ним переспать примерно год назад. Я пришла к нему в офис без трусов и сказала: «Знаешь, Дауд, на мне нет трусов», а он мне ответил: «Люба, вам купить трусы?»
Мы расхохотались.
— Эти гребаные суки все такие, — пьяно разглагольствовала Люба, закуривая сигарету не с той стороны, — не хотят мешать секс и бизнес. Сколько у меня было арабов, и я могу тебе сказать… — Люба на секунду потеряла нить повествования, но довольно быстро вспомнила, о чем шла речь. — Тоска, — сказала она. — Они не способны потерять голову, как мы, если мы действительно любим кого-нибудь… Поехать в другой город, в другую страну… — Она сделала неточное движение, пытаясь стряхнуть пепел, и рухнула на пол.
Мы снова залились пьяным хохотом, и я тоже сползла с дивана.
— Что бы я хотела… — Люба снова взяла сигарету в рот не тем концом, и я была вынуждена вырвать ее, прикурить по-человечески и вернуть ей. — Спасибо, — сказала она, — Дауд бы, наверное, сказал: «Люба, вам купить новую пачку?» Я бы хотела влюбиться в кого-нибудь до безумия — понятно, что он окажется очередным никчемным хуем, но мне, честно говоря, все равно. Пускай у него не будет ни хуя денег, если я полюблю его, я все сделаю сама — ему останется только ходить по ресторанам и подписывать сраные счета. Я бы родила ему ребенка. Ясно, — Люба залпом допила свой стакан и передернулась, — ясно, что этим сукам не нужны дети, но я так хочу ребенка, девочку, я бы ей все дала, я бы жопой своей расплачивалась, чтобы только у нее было все самое охуенное в этой жизни…
— Любаня, — из спальни появился Любин муж, в костюме с галстуком, и решительно направился к двери, — больше не пей. — Не дослушав Любиного ответа, выражавшего гипотетическое согласие или несогласие с его пожеланием, он ушел.
— Да, мать твою! — разнузданно крикнула Люба закрывающейся двери. — Ты сказал, и я перестала! Я тебе тут, блядь, не Манька, чтобы полы тереть и тебя слушать.
Я валялась на персидском ковре в смеховой истерике, когда Люба наконец, высказав все, что она думает по поводу сомнительного авторитета собственного престарелого мужа, сползла ко мне и спросила:
— Ты жрать не хочешь?
— Дико, — ответила я.
— Тогда надо позвонить вниз, этим долбаным ниггерам, и сказать, чтобы они волокли сюда шишдаук, копченый salmon[10], этот их сраный джяджик, охуенное количество льда, пять бутылок австралийского красного и чтобы еще все здесь накрыли и стулья подвинули…
— Звони. — Я протянула ей телефонную трубку.
— Звони лучше ты, я сейчас просто ни слова не скажу на этом гребаном английском, — ответила Люба.
Я действительно позвонила в room service и заплетающимся языком заказала нам жратвы. Мы поели и завалились спать прямо в dinings, а когда я проснулась, был уже вечер — в окна струилась бесчувственная чернота, пунктирно прерываемая светом фар проносившихся мимо машин, и Люба, снова пьяная, разговаривала с кем-то по телефону.
— She likes you… — говорила она. — Yes, sweety, she told me.[11]
— С кем ты разговариваешь? — спросила я, протирая глаза и отмечая, что на столе стоят две неоткупоренные бутылки австралийского и неизвестно откуда взявшаяся бутылка водяры — судя по всему, проснувшись, Люба заказала водяру и теперь нажиралась, смешивая ее с апельсиновым соком.
— Это Дауд, — сказала она, прикрывая трубку рукой. — Он сейчас едет к нам.
— За каким хуем? — спросила я.
Люба отмахнулась и продолжила:
— You should buy it, but…[12] — очевидно, она наконец осознала, с кем, собственно, трендит уже больше часа, и сказала: — А хули мы говорим по-английски? Приезжай, и она сама тебе все скажет, если захочет, чего я-то здесь распинаюсь?
Вскочив с дивана, я начала судорожно и бесцельно бегать по всему дому, матеря Любу за то, что она меня не разбудила.
— Он только что позвонил, — оправдывалась она, так же бесцельно бегая за мной со стаканом водки в руке.
— Ты что, охуела? Как я покажусь с такой мордой? Мне нужен по меньшей мере час, чтобы привести свою харю в хоть сколько-нибудь приемлемый вид, — сказала я.
В этот момент в дверь позвонили, и я, путаясь в половиках, понеслась в ванную. К счастью, это оказался ниггер, который принес заказанный Любой чиз-кейк. Тем не менее я предпочла не рисковать и не выходить из ванной, куда Люба через несколько минут впихнула сумку с косметикой и какое-то свое непристойное платье, — я не стала ничего говорить, понимая, что в Любином состоянии найти что-либо из моих вещей представляется практически неосуществимой задачей. Лежа в мыльной воде, я штукатурила морду — после прошедшего дня она могла бы конкурировать с заключительными кадрами фильма «Смерть ей к лицу», — и особенно много хлопот мне доставила водостойкая тушь, которой я накрасилась перед походом в Russkaya devochka и забыла смыть. Эта проклятая тушь растеклась у меня под глазами несмываемыми синяками, и после мучительных и безуспешных попыток отдрочить ее пемзой, я решила просто намазаться тональным кремом.
Из ванной я вышла как оживший манекен мадам Тюссо. Любино платье было мне широко в груди, а поскольку в ванной не нашлось нижнего белья и я была без трусов и лифчика, моя грудь норовила вывалиться из глубокого декольте — Люба предпочитала именно такую одежду, — оскорбляя свет божий своим непреодолимым убожеством.
Скорее всего Дауд был несколько шокирован моим видом, принимая во внимание тот факт, что накануне вечером я вела себя подчеркнуто пристойно и представилась ему едва ли не трагической личностью, с улыбкой скорби взирающей на порок и мерзость бытия.
— Шикарно, — сказала Люба. Повернувшись к Дауду, развалившемуся на соседнем диване, она добавила: — Это мое платье.
В те два часа, пока Люба успела допить бутылку водки и заказать новую, а мы с Даудом нажирались вином и курили shisha[13] («Давайте закажем шишу, — предложила Люба, — это будет просто охуительно»), я обратила свое расслабленное внимание на одну поистине маркесовскую черту Любиного поведения. Как всякий порочный человек, она инстинктивно содействовала пороку во всех встречавшихся его проявлениях, и, подобно Пилар Тернере, наверное, отдала бы последние деньги, чтобы другие люди имели возможность предаться сладким снам плоти. Люба, улыбаясь счастливо и пьяно, как посаженая мать на русской свадьбе, поощряла низменную драму, разыгравшуюся между мной и охреневшим от шиши Даудом, и, встречаясь со мной глазами, безмолвно умоляла довести это похабное дельце до конца, не застопориться в последний момент и дать Дауду все же завалить меня на какую-нибудь продавленную кушетку.
