Мариуш Вильк - Волчий блокнот

Святой Феодосий оставил «Слово о вере варяжской» — своего рода духовное завещание. В нем он писал: «Латинской веры следует остерегаться, обычаев их не держаться, причастия у них не принимать и не слушать сказанного ими, потому что заблуждаются они в вере и нечисто живут. Едят с собаками и кошками, пьют свою собственную мочу — зло это и проклятию подлежит, — едят черепах, и диких коней, и ослов, и удавленину, и мясо медвежье и бобровое. В первую же неделю Великого поста во вторник разрешают есть мясо, и монахи едят сало, в субботу же постятся. Христианам же своих дочерей нельзя выдавать замуж за них, ни их дочерей брать себе в жены, нельзя с ними брататься, ни кумиться, ни целоваться с ними, и нельзя есть с ними и пить из одной посуды. Если же они попросят у вас, то дайте им, Бога ради, поесть, но в их посуде, если же не будет у них посуды, то можно дать в своей и потом, вымывши посуду, молитву сотворите. А о согрешениях своих они не у Бога просят прощения, а попы их прощают за мзду. Попы же их не женятся законным браком, но с рабынями блудят и церковную службу творят, не видя в этом греха. Епископы же их держат наложниц, и на войну ходят, и перстень на руке носят. Мертвецов кладут на запад ногами, а головою на восток и руки вдоль тела укладывают, очи же, уши и нос залепляют воском. И в жены берут сестер. И мертвому телу Господню служат, считая его мертвецом; мы же службу творим живому телу Господню, самого Господа видя сидящим справа от отца, который судить придет живых и мертвых. Они ведь, латиняне, мертвые, потому что мертвую службу творят; мы же, живому Богу жертву чистую и непорочную принося, вечную жизнь обретаем. Ведь так написано: “Каждому воздастся по делам его”. Пищи же их нельзя вкушать, ибо много в них злого и неправедного. Развращена и гибельна вера их, ибо даже иудеи не делают того, что они творят. Многие же в Савелиеву ересь впали, которая сквернее и злее, чем вера любых других народов, потому что спастись от нее нельзя, а от языческих ересей можно. Латиняне Евангелие и Апостол имеют, и иконы святые, и в церковь ходят, но и вера их и закон ложные. Множество ересей всю их землю осквернили, потому что во всей земле только варяги. Великая беда из-за них правоверным, которые с ними живут в одном месте. Тот же из христиан, который устоит перед ними, сохраняя веру в чистоте, станет перед Богом справа, радуясь; если же по доброй воле перейдет в их веру, то будет стоять вместе с ними слева, плача горько. Нет жизни вечной живущим в вере латинской или мусульманской, не будут они вместе со святыми в будущем веке».

«Слово» святого Феодосия живо в русском православии и по сей день, особенно в монастырях. Его положения не раз повторяли благочестивые отцы, достаточно вспомнить Амвросия, оптинского старца, предостерегавшего в письмах к верным от латинской ереси, или святого Иоанна Кронштадтского, поносившего экуменизм и утверждавшего, что идея объединения христианских конфессий исходит от самого сатаны и ведет к пренебрежению единственной православной верой, ее обрядами и догматами. Накануне революции вышла в России книга архимандрита Илариона (Троицкого) под названием «Без Церкви христианства нет», в которой известный православный теолог XX века писал: «Истина Церкви много была искажена на Западе после отпадения Рима от Церкви, и Царство Божие стало походить там на царство земное. Латинство с его земными счетами добрых дел, с его наёмническим отношением к Богу, с его подделкой спасения помрачило в сознании своих членов христианскую идею Церкви». В 1925 году архимандрита Илариона сослали на Острова, где он завоевал огромный авторитет среди зэков и стал соавтором знаменитого «Послания Соловецких исповедников» — духовного завещания на годы гонений.

В начале существования СЛОНа на Островах действовала Онуфриевская церковь (единственная сохранившаяся), где могли молиться православные. В 1925 году униатский священник, отец Александров, получил у Эйхманса, начальника лагеря, разрешение служить там по католическому обряду. Увы, ничего из этого не вышло, поскольку воспротивились… монах Агапит, настоятель церкви и остальная братия. Летом 1993 года на Соловки приехал варшавский ксендз, профессор Цекера, чтобы отслужить мессу за католиков, погибших на Островах во времена СЛОНа. Но и на этот раз Соловецкие монахи не дали согласия. Ксендз Цекера служил у нас дома. На моем письменном столе.

VIII

Ты спрашиваешь меня, чем я занимаюсь в свободную минуту? Много читаю, с карандашом в руке, записывая на полях мысли, которые надеюсь в будущем развить.

Зима каждый год наступает иначе. То придет внезапно, в октябре: еще последние листья держатся на деревьях, а тут снег повалит, словно ячменная крупа, тяжелый и липкий, прикроет землю, позволяя надеяться, что водопровод не замерзнет. А то — оттепель до самого декабря, холодно и темно, грязь повсюду. В другой раз прихватит морозом голую землю, та затвердеет, застекленеет и зазвенит. Или белым пухом опустится, каждую веточку принарядит, словно вологодским кружевом. Порой мелкими льдинками метет, ветром сечет да рисует на окнах цветы, подобные дюреровским чертополохам. Или зароет одним махом по самую макушку, а потом в середине января — оттепель, капель, глазурь гололеда. Но чаще всего — бесконечные метели, а мы утопаем в сугробах к чертовой матери. При сильных штормах шуга собирается у берега, или, по-нашему, сало, — ледяная каша, потрескивающая под каждой волной. В тихую погоду Белое море тоненькой корочкой прихватывает, может и неверный лед снегом завалить. Бежишь потом на лыжах, а за тобой мокрый след… водой набухает и уходит из-под ног. Лучше всего, когда мороз стоит долго, ветра нет и с неба ничего не сыплет. Лед тогда на море твердый, как камень, и держится иной раз до мая. Путешественник прошлого века, Сергей Максимов, в книге «Год на Севере» пишет: «На зиму… острова Соловецкие совсем запирает: на них тогда ни входу, ни выезду не бывает во все это время. Сначала мутят море бури такие, что и смелый и умелый не суется. <…> С октября месяца у берегов припаи ледяные делаются. <…> монастырь на всю осень, на всю зиму, на всю весну заперт бывает; никаких таких сношений с ним нет. На ту пору они арестантов из казематов выпускают — которые гуляют по монастырю, которые в церковь заходят».

На Соловки ссылали испокон века — диссидентов, политических, неудобных. Сидели здесь, в частности: бывший игумен Троицкого монастыря Артемий, которому инкриминировали рационализм, и его обвинитель, протопоп Сильвестр, бывший приспешник Ивана Грозного, автор «Домостроя», и Авраамий Палицын, за измену в пользу поляков, и «царь всея Руси» Симеон Бекбулатович, татарский князь — этот имел несчастье впутаться в русскую политику, и граф Толстой, начальник карательного органа, который множество людей на Острова сослал, и граф Мусин-Пушкин, который отправил сюда графа Толстого, а позже сам оказался тут же, и царь-самозванец Ивашка Салтыков, и книгописец Григорий Талицкий — за «воровское письмо», в котором утверждал, что император Петр — антихрист, и последний атаман Запорожской Сечи, Петр Кальнишевский — этот, отсидев четверть века, в возрасте ста десяти лет попросил позволения остаться на Островах, и раб божий Дмитриев, за хлыстовскую ересь проведший в казематах пятьдесят восемь лет, из них сорок восемь в одиночке, и Созонович, что оскопил здесь два десятка узников да еще несколько охранников в придачу и основал в своей келье коммуну скопцов, и поляк Еленский, которому я посвящу отдельную главу, и декабрист Горожанский, и Ганнибал, дядя Пушкина, и… всех и перечислить невозможно.

Соловецкие казематы — по Гернету, автору фундаментальной «Истории царской тюрьмы» в пяти томах — старейший и самым страшный застенок Империи. Приговоренных содержали в стенах и башнях, в каменных нишах, выдолбленных на случай осады, — брат Трифон, возводивший монастырскую стену, предназначил их для хранения пороха. Небольшие помещения (три аршина в длину и два в ширину), каменная лавка для спанья и прорезь окна с тремя решетками и двумя сетками. Внутри вечный полумрак, влажно и зябко. Представь себе, читатель, что ты брошен туда, в кандалах, с отрезанным языком, с вырванными ноздрями… навсегда. Или, еще лучше, вообрази, что тебя держат в земляной тюрьме (изобретение соловецкой братии!) — выложенной кирпичом яме, деревянная крышка завалена камнями и землей, хлеб и воду опускают через отверстие, срешь и мочишься под себя, пока не поймешь: все «…есть сор, кал, пыль». Только в начале XIX века для узников выстроили отдельный корпус — заботясь не о том, чтобы им лучше жилось, а о том, чтобы за ними легче было следить. Максимор писал: «Замуравленные земляные тюрьмы (которые особенно предпочитал Петр I) заменены были особенными казематами для секретных арестантов, устроенными в подвале нынешней тюрьмы, куда надо было спускаться по нескольким ступеням. <…> В самом нижнем этаже, в конце коридора находилось то “особо уединенное место” с окошечком только в двери и аршина полтора в квадрате, где нельзя ни лежать, ни сесть, протянувши ноги, — этот так называемый “мешок” в просторечии. Сюда-то с цепью на шее и железами на ногах замыкались в старину великоважные преступники, обреченные на вечное молчание и на постоянное уединение». Большинство сходило с ума. Узников попроще приспосабливали к черному труду в монастыре, в том числе детей… 11 июня 1829 года на Соловки попал десятилетний Иванушко, осужденный на пятнадцать лет «тяжелых работ под самым суровым надзором». Некоторых заключенных со временем освобождали от кандалов и переводили в кельи, к монахам, на покаяние.