Амос Оз - Черный ящик
С благодарностью Ваша
Илана Сомо (Гидон)
* * *
Госпоже Сомо, лично, через адвоката М. Закхейма
Хемпстед, Лондон,
16.5.76
Госпожа Сомо!
Закхейм прилагает все усилия, чтобы найти Вашу пропажу. Хотя я предполагаю, что нелегко ему одному состязаться с кланом Сомо, который наверняка уже всей толпой вышел на охоту, поднятый по тревоге звуками барабанов. Я думаю, что пока это письмо будет в пути, появятся вести от Боаза. Между прочим, я почти сожалею об этом: кто из нас не мечтает порой подняться и исчезнуть, не оставив никаких следов?
Вчера я получил письмо от Вашего мужа. По-видимому, явилось ему некое Божественное откровение, и глас небесный повелел именно на мои деньги выкупить развалины городов Питом и Рамсес. В рамках его величественного плана по возведению горнего Иерусалима Ваш муж приказал мне немедленно раскаяться и для начала представить вам свои извинения и разъяснения. Затем, должно быть, наступит черед самоистязаний и постов.
Я, по наивности своей, думал, что все происшедшее между нами уже достаточно хорошо выяснено в двух инстанциях раввинского суда, а также в окружном суде, – стоит ли добавлять к этому что-либо еще? Вообще-то, по моему впечатлению, именно Вы должны были бы представить мне объяснения. И в самом деле, в письмах Ваших заметна попытка, правда, несколько затуманенная, сообщить мне о своей жизни, главным образом, о подробностях исполнения господином Сомо его супружеских обязанностей. Эта тема мне мало интересна (хоть и изложена она Вами неплохо – разве что, на мой вкус, излишне литературно), так же, как и те чувства, которые продолжает или не продолжает вызывать у Вас моя персона, – все это ни в коей мере не занимает меня. Буду весьма рад, если вы оба прекратите взимать с меня пожертвования с таким усердием: я не Английский банк и не банк спермы. С другой стороны, Вы вовсе не коснулись того единственного вопроса, который мне не безразличен: почему в свое время Вы столь яростно сопротивлялись проведению анализа тканей? Если бы выяснилось, что я – биологический отец ребенка, то мне, естественно, было бы значительно труднее, – а быть может, и вообще невозможно – выиграть процесс против Вас. И по сей день не сумел я разобраться в этом: чего вы опасались – доказательств того, что я – не отец ребенка? Или того, что я – его отец? Разве есть хоть тень сомнения в том, кто его отец, Илана?
И что побудило Вас теперь внезапно изменить свое мнение и согласиться в конце концов на проведение пресловутого анализа? Если Вы и в самом деле изменили свое мнение. И если не измените его снова.
Неужели только деньги? Но ведь деньги были и тогда. И тогда Вы сражались ради денег. И проиграли. По всей справедливости – проиграли.
Я возвращаюсь к своему предложению: вы можете получить еще пятьдесят тысяч долларов (и мне безразлично – для какой цели: пусть это будет обращение в иудаизм папы римского) после проведения анализа тканей – вне всякой связи с результатами. Несмотря на утверждение Закхейма, что я окончательно спятил: по его железной логике, с того момента, как я пообещал Вам в телеграмме выплатить деньги вне всякой зависимости от результатов проверки, – все козыри в ваших руках, я же сам преподношу вам свою голову на золотом подносе. Так говорит Закхейм. Что, если он прав?
Готовы ли Вы объяснить мне сегодня, почему "сожгли" и себя, и Боаза в том процессе, сопротивляясь проведению анализа, вместо того, чтобы настаивать на нем? Что еще опасались Вы потерять из того, что уже и так потеряли? Или Вы действительно были не уверены в результатах проверки? А может, в озлоблении намеренно предпочли проиграть все и быть выброшенной на улицу вместе с ребенком, только лишь для того, чтобы отравить меня ядом сомнения?
И теперь Вы осмеливаетесь писать мне, что это я "не затаптываю насмерть, а только жалю". Что это? Черный юмор?
Но вот перед Вами новое предложение, выдвигаемое отставным драконом: если Вы дадите мне прямой ответ – почему тогда, в шестьдесят восьмом, противились проведению анализа на установление отцовства и почему соглашаетесь сейчас, – я, со своей стороны, обязуюсь переписать свое завещание в пользу Боаза. А также послать Зам еще пятьдесят тысяч долларов с обратной почтой. По сути, если Вы дадите мне прямой ответ, то анализ будет излишним. Я отказываюсь от него в обмен на убедительный ответ на мой единственный вопрос.
И напротив, если Вы предпочтете громоздить ложь на ложь – нам лучше вернуться в прежнее состояние, оборвав все контакты. И на сей раз – оборвем их навсегда. Ложью Вы накормили меня в таком количестве, что ее с избытком хватило бы на целую дивизию обманутых мужей. Больше Вам обмануть меня не удастся. Кстати, каких объяснений требует от меня Ваш муж, если Вы сами признались трем раввинам в суде, что за годы супружеской жизни успели переспать едва ли не с переполненным стадионом?
Так или иначе, но будет лучше, если мы прервем контакты. Чего еще Вы от меня хотите? И что я могу дать Вам, кроме денег? Внезапно проснулся в Вас волчий голод – захотелось съесть отбивную из драконьего мяса с жареной картошкой? По какому праву через семь лет Вы вдруг заявляетесь и шумите на нашем кладбище?
Оставьте. Я живу одиноко и тихо. Ложусь каждый вечер в десять и сплю без сновидений. Встаю в четыре утра и работаю над статьей или лекцией. Все страсти уже угасли. Я даже купил себе трость в антикварном магазине в Брюсселе. Женщины и мужчины, деньги, власть, слава – все нагоняет на меня скуку. Только иногда я еще выхожу на легкую прогулку среди понятий и идей. Читаю по триста страниц ежедневно. Горблюсь, срывая там и сям какую-нибудь цитату или заметки на полях. Это то, что есть, Илана. И если уже разговор зашел о моей жизни, то твои поэтичные описания кабины космического корабля, снегов и прочего и в самом деле, довольно красивы (это всегда было твоей сильной стороной), однако, к твоему сведению, так уж случилось, что в моей комнате – центральное отопление, а не камин. И за окнами моими не лежат снега (на дворе – май) и видны лишь уголок сада, ухоженный английский газон с пустой скамейкой, плакучая ива да серое небо. Вскоре я возвращаюсь в Чикаго. Что же до моей трубки и виски, то уже более года запрещены мне и выпивка, и курение. Если ты и вправду хочешь, чтобы завещание было переписано на Боаза и если муж твой жаждет еще нескольких десятков тысяч, попытайся честно ответить на тот единственный вопрос, который я тебе задал. Только помни: еще одна ложь – и вы не получите от меня ни ответа и ни гроша. Никогда. Подпишусь сейчас новым прозвищем, которым ты наградила меня.
Алек, одинокий злодей.
* * *
Доктору А. Гидону через адвоката Закхейма
Иерусалим, 24.5.76
Алек, одинокий злодей!
Сегодня мы получили открытку от Боаза. Он находится где-то в Синае. Не сообщает – где именно, но, согласно его открытке, он "работает и хорошо зарабатывает". Пока нам не удалось обнаружить его местопребывание. Похоже, что и твой всемогущий Закхейм до сих пор не слишком преуспел. Зато ты преуспел: своим письмом сумел причинить мне боль и даже напугать меня. Нет, не строками, которые исполнены яда, а тем, что написал – тебе запрещено пить и курить. Пожалуйста, сообщи мне, что случилось. Что за операции ты перенес? Напиши мне всю правду.
Ты задал мне два вопроса: почему во время затеянного мною против тебя процесса я не соглашалась на то, чтобы нам, всем троим, был сделан анализ тканей, и противлюсь ли я этому по сей день? Ответ на второй вопрос таков: в настоящее время я не препятствую этому. Но теперь это, в общем-то, уже дело твое и Боаза. Если это тебе и вправду важно, попытайся убедить его пройти такую проверку. Но прежде – пойди и найди его. Пойди сам, не посылай вместо себя Закхейма с его частными детективами.
Я зря трачу слова. Ты скрываешься в своей пещере и никогда не выйдешь из нее.
Ответ на второй вопрос таков: хотя я и очень хотела семь лет назад вытянуть из тебя алименты и часть имущества, однако не ценою выдачи Боаза в твои руки. Удивляюсь: как ты со своим на весь мир прославленным умом не усек этого еще тогда.
Впрочем, я не так уж и удивлена.
Все, что побуждало меня противиться этому анализу, сводилось к разъяснению, данному мне моим адвокатом: если анализ подтвердит твое отцовство, то после того, как ты заставил меня признаться в супружеской неверности, раввинский суд (а также и любой другой суд) передаст ребенка в твои руки. Я была убеждена, что в ненависти своей ты, не колеблясь, отберешь у меня Боаза, оставив вместо него немного денег. А Боазу было тогда всего восемь лет.
Вот и весь секрет, мой господин.
Правда проста. Она в том, что я не хотела выиграть процесс и проиграть ребенка. Совсем наоборот. Верно то, что я хотела добиться от тебя еще и материальной поддержки, поскольку у меня не было ни гроша. Но не ценой отказа от Боаза. Это и было причиной того, что я воспользовалась своим правом отказаться от проведения анализа, который доказал бы, что твой сын – действительно твой.
