Дмитрий Липскеров - Сорок лет Чанчжоэ
– Никто не знает, что преподнесет ему жизнь в будущем. Вполне возможно, что все мысли будут додуманы до конца, что наступит духовное опустошение и все вернется на круги своя. Чувства вернутся, и раскаяние охватит душу.
Полковник понимал, что поступает нехорошо. Он отдавал себе отчет, что этими туманными выражениями дает ей надежду, но ничего поделать с собой не мог, слишком сладостно было это чувство – владеть любовной ситуацией, направляя порывы Лизочки в различные стороны.
– Все может измениться, Лизочка!..
– Как я люблю вас! – воскликнула девушка, и ее щечки разгорелись. В ее душу вошла надежда.
– Жаль, Елизавета Мстиславовна, что мы с вами не родили галактику! – произнес Шаллер.
– Что?
– Да нет, ничего.
– Я готова, я готова вам родить! – со всем отчаянием заговорила Лизочка. – Я знаю, у вас нет детей и вы мучаетесь этим безумно. Я готова родить вам сына, даже не будучи вашей женой официально! Вы можете на меня рассчитывать, Генрих Иванович!
Шаллер понял, что надо немедленно заканчивать разговор, либо ситуация грозит полностью выйти изпод контроля и дойти до абсурда.
– Останемся друзьями! – жестко сказал полковник. – А сейчас, Елизавета Мстиславовна, приведите себя в порядок! Вы должны выйти к гостям, а то подумают о нас с вами Бог весть что!.. Я выйду первым…
– Хорошо, – покорно ответила Лизочка.
– И не ясалейте пудры для своего прекрасного лица! – напутствовал напоследок Шаллер и четким шагом вышел из комнаты.
Полковник возвращался в парадную залу тем мсе длинным коридором, которым пришел. Несмотря на то что дело с Лизочкой Мировой решилось, Генрих не знал, радоваться этому или нет. В какой-то части его души притаилась тоска, грозящая перерасти в сомнение: правильно ли он поступил в этой ситуации? Вполне вероятло, что девушку можно было оставить при себе. Она ие была навязчивой, не мучила его страданиями от неопределенности отношений и была прелестной в интимные моменты. С другой стороны, и полковник придавал этому немалое значение, девушке надо было строить свое будущее, и он, считая себя человеком вполне благородным, не мог лишить ее перспективы нормального брака. Но самым главным фактором их разрыва послужило то, что Шаллер никогда, ни единым мгновением не любил Лизочку Мирову, а потому устал от нее, утомился ее телом, слишком страстной любовью к нему и всем тем, что ее сопровождает… Однако в душе все же была тоска, и полковник списал ее на счет своей чувствительности и неспособности причинить человеку боль, после чего сразу же забыл об этом.
Генрих Шаллер вышел в парадную залу и тут же оказался в обществе губернатора Ерофея Контаты, который приобнял его и подтолкнул к дальней стене, где было не столь многолюдно.
– Ну-с Генрих Иванович. – Контата заглянул в глаза полковнику. – Что нового, что приятного?
– Господин губернатор, только у сильных мира сего могут быть новости и в связи с ними всякие приятственности.
– Полноте, Генрих Иванович! Во-первых, для вас я просто Ерофей Ерофеевич, а во-вторых, кто же тогда сильный мира сего, как не вы! – Губернатор, не переставая обнимать полковника, пощупал его бицепсы. – Сталь! Литье!..
Чугунное литье!.. Вы из тех русских богатырей, о которых нам бабушки в детстве сказки рассказывали. Вы – Лексис Залесский, победивший Лакуниса! – Губернатор убрал руку с плеча Шаллера и, сменив задорное выраисение лица на серьезное, сказал: – Никогда не забуду того, что вы сделали для моего сына и для меня!
– Ерофей Ерофеевич, столько лет прошло… Да и сделал я то, что любой бы на моем месте сделал.
– Нет, голубчик мой! – потряс пальцем с изумрудом губернатор. – Не любой!
Далеко не любой!.. Это были отъявленные звери… Знаете ли вы, что на их счету были десятки загубленных душ?! Они резали свои жертвы на множество кусочков, словно это были не люди, а свиньи, и перед смертью человек принимал такие мучения, что любой житель ада содрогнулся бы от такой картины… И ради чего мучили?! А не ради чего. Просто так. Просто для забавы! Не за деньги, а для наслаждения!.. Скоты!.. Но зверью и зверская смерть!..
– Контата перевел дух. – А знаете ли, Генрих Иванович, что после того, как изуверов четвертовали, патологоанатом извлек из их черепов мозги и констатировал, что они на четверть болыпе, чем мозги нормального человека. Не значит ли это, что человечество мутирует и чем больше у него извилин, тем болыпе оно звереет?
Шаллер задумался над предположением губернатора и согласился, что в его мысли есть нечто рациональное.
– Да, – ответил он. – Чем человек развитее, тем более изощренные развлечения ему требуются. Это правильное умозаключение.
– Вот-вот! И я так думаю!.. Когда-нибудь человек дойдет до такой степени развития, что придумает себе развлечение наподобие Апокалипсиса. Сам себе его устроит и Бога не попросит о помощи!
– Закон не допустит Апокалипсиса, губернатор.
– Полноте, Генрих Иванович! Какой закон, если человек желает зрелища смерти, как мужчина желает женщину после годового воздержания!
– Юриспруденция, Ерофей Ерофеевич, развивается вместе с развитием цивилизации.
И с каждым новым прецедентом беззакония возникает прецедент создания нового закона. И не потому, что человечество столь морально, отнюдь нет. Просто юриспруденция – это наука, профессия. Ею занимаются профессионалы, и у каждого из них амбиции создать свой закон или на худой конец поправку к нему, так, чтобы в следующий раз не могла возникнуть ситуация, на которую бы не нашлось подобающего закона. Юристы отнюдь не святые. Среди них преступников не меныпе, чем среди других членов общества, но они творят законы в силу своей профессии, исходя из общепринятых понятий о морали. Это точно так же, иак вы, губернатор, следите за соблюдением законности на вверенной вам территории. И согласитесь, что вы также не чужды обыкновенных человеческих слабостей. Но тем не менее вы не насаждаете домов тер-пимости и не устраиваете гладиаторских боев, где можно ткнуть болыпим пальцем вниз.
Шаллер сомневался в том, что губернатор Контата поспевает за его мыслью, но сам увлекся этой темой и потому продолжил:
– Возьмите, Ерофей Ерофеевич, классический пример со святым Лазорихием. Ведь он убил свою мать за то, что она отравила двух его братьев и двух сестер. Уже после этого на процессе стало известно, что мать Лазорихия, подсыпая в пищу кристаллы цианида, отправила на тот свет еще сорок шесть человек, проживавших в гостинице, ей принадлежащей. С одной стороны, все наши человеческие симпатии на стороне Лазорихия. Он свершил акт возмездия, спасая еще Бог весть сколько людей. Но с другой стороны, прерогатива казнить принадлежит государственной власти, то есть вещи, так сказать, неодушевленной, не персонифицированной.
Ведь что такое государственная казнь? Она у нас не ассоциируется с палачом, у которого есть жена, который три раза в день принимает пищу и отправляет свои естественные потребности… Государство, как милующее, так и карающее, – понятие абстрактное. У него нет ни рук, ни мозгов. А святой Лазорихий – обычный человек с бородой и усами, решивший самостоятельно свершить правосудие. Он убил свою мать и до собственной смерти отчаянно мучился морально. Он уничтожил две ипостаси. Первую – свою мать и вторую – убийцу. Его психика раздвоилась. Он не какой-нибудь моральный урод, убивший свою родительницу. Он просто потерял точку отсчета морали… Все наши симпатии, наши человеческие симпатии принадлежат, еще раз подчеркиваю, ему. Но государство – не человек, у него нет лица. У него нет симпатий. И оно без сожаления казнило Лазорихия за убийство, пусть совершенное и в благородных целях. А вследствие этого и другие, замыслившие убийство, не будут рассуждать, благородна ли их цель, рискуя отправиться вслед за жертвой на плаху.
Шаллер взглянул на губернатора и понял, что Контата заскучал, так и не поспев за мыслями полковника. Впрочем, и сам Генрих не угнался за своими рассуждениями, а потому решил додумать их в одиночестве, еще раз уверившись, что понимающего слушателя, а тем более собеседника в этом обществе ему не найти.
– Между тем, – сказал губернатор, – между тем тысячи свидетелей казни Лазорихия, в момент отделения головы от туловища, видели некое уплотнение розового сияния, устремившееся из обезглавленного тела в небеса.
– Я тоже это видел, – подтвердил Шаллср. – Это душа мученика. А любой мученик – святой, что и позволило нашему митрополиту на Священном Синоде убедить архиереев канонизировать Лазорихия. Тем самым Ловохишвили и вся православная церковь еще раз показали, что существуют отдельно от государства.
– А я орден святого Лазорихия ввел, – задумчиво констатировал Ерофей Контата.
– Впрочем, Бог с ними, с Лазорихием и государством… Хотя столько крови вытекло из шеи… Бог с ними, Бог… – замахал руками губернатор. – Я же вам хотел одно предложеньице сделать…
