Такэо Арисима - Женщина
– Еще какие! – небрежным тоном ответил ревизор и, улыбаясь Йоко, представил всем судового врача Короку.
Проводив взглядом супругов Тагава, Йоко отправилась к себе. Из-за дождливой погоды в каюте было сыро и душно; в воздухе стояли неизвестные Йоко пароходные запахи. Йоко вся покрылась испариной и, чтобы избавиться от неприятного ощущения, принялась развязывать оби, оглядывая многочисленные коробки и свертки, которыми было забито все пространство между узкой койкой и умывальником. На комоде перед зеркалом стояла корзина с фруктами и два букета. От кого могли быть эти цветы? Йоко взяла один букет. Оттуда выпал листок плотной бумаги. Йоко подняла его. Это была фотокарточка размером в полуоткрытку – поясной портрет девушки с европейской прической, в гимназической форме. На обороте надпись: «Короку-сама.[20] От покинутой Тиё». Невероятно, чтобы Короку мог нечаянно забыть здесь такую вещь. Должно быть, он сделал это намеренно, чтобы возбудить в Йоко любопытство или даже ревность. С презрением к этой слишком уж наивной уловке Йоко швырнула карточку на пол, как швыряют собаке кость. «Так вот, значит, как относятся моряки к одиноким путешественницам!» Губы ее скривились в иронической усмешке.
Она выдвинула из-под койки чемодан и достала юка-та.[21] Вдруг кто-то без стука открыл дверь. В замешательстве Йоко загородилась юката, выпрямилась и, оглянувшись, увидела судового врача. Легкий шелк полуспущенного нижнего кимоно, которое выглядывало из-под юката, не скрывал очертаний стройного тела Йоко. Глаза врача засветились чувственным блеском. Вошедший без разрешения, словно был давним знакомым Йоко, он теперь смутился и в нерешительности топтался у порога.
– Простите, что я в таком виде. Входите же. Вам что-нибудь нужно? – с чуть заметной улыбкой сказала Йоко. Ее любезный тон вконец смутил Короку.
– Да… нет, я, собственно, могу и потом… – Он замялся. – …Просто в вашей прежней каюте под подушкой оказались вот эти письма, бой принес их мне, и я хотел поскорее передать их вам, – говорил Короку, вынимая из кармана два письма. Йоко поспешно взяла их. Оба были от Кото, одно па имя Кимура, другое – ей. Улыбаясь одними глазами, Короку с серьезной миной наблюдал за Йоко. «Наверно, думает, что я нарочно положила эти письма, как он фотографию», – решила Йоко, подняла с полу фотографию и, нарочно повернув ее оборотной стороной, протянула Короку, не глядя на него.
– Это я нашла здесь. Ваша сестра? Хорошенькая!
Короку ушел, бормоча извинения. Вскоре из лазарета донесся громкий смех. Кажется, смеялся ревизор. «Так он все еще здесь?» – насторожилась Йоко. Придерживая на груди кимоно и наклонив голову, она вся обратилась в слух. Снова раздался взрыв смеха. Потом дверь лазарета, видимо, распахнули, потому что Йоко вдруг совершенно отчетливо услышала, как ревизор громко и грубо сказал:
– Devil take it! No tame creature then, eh?[22] Чиркнули спичкой. Видимо, не вынимая сигары изо рта, ревизор процедил:
– Скоро карантин. Надеюсь, у вас все в порядке? Он ушел, не дожидаясь ответа врача. Слабый запах сигары проник в каюту Йоко.
Она перестала прислушиваться и почему-то улыбнулась. Затем испуганно огляделась вокруг, но, убедившись, что в каюте никого нет, успокоилась и стала переодеваться.
11
Прошло три дня. Выйдя из Токийского залива, «Эдзима-мару» шел вдоль Куросиво, затем от Кинкадзана повернул на северо-восток. На второй день заметно похолодало. Земли уже не было видно. Время от времени стаи серо-белых птиц с жалобными криками кружили над пароходом. Тяжелый, холодный туман, густой, как дым степного пожара, плыл на юг. По пути он редел, по-осеннему прозрачной дымкой обволакивал судно и уносился вдаль, а над пароходом снова синело ясное небо. Ветра не чувствовалось, но океан с глухим шумом катил и катил темные волны. На пароходе включили паровое отопление.
Первые три дня Йоко никуда не выходила из каюты, даже в столовую. Виною тому была вовсе не морская болезнь – свое первое, и притом далекое, морское путешествие Йоко переносила на удивление легко. Даже аппетит улучшился. Море вливало в нее новые силы, кровь ровно и мощно обращалась в жилах, но возродившаяся в ней жизненная энергия не находила выхода, и Йоко впала в томительную меланхолию. Тем не менее она пока не собиралась покидать каюту. Впервые в жизни она оказалась совсем одна, и ей по-детски хотелось насладиться одиночеством. Кроме того, нужно было обдумать свое прошлое и свое будущее, прежде чем заводить на пароходе новые знакомства. И была еще одна причина, по которой Йоко три дня безвыходно сидела в каюте. Она знала, что возбуждает всеобщее любопытство. Однако примадонна не должна появляться на сцене сразу после поднятия занавеса: пусть подождут и возжаждут. Лишь когда зрители начнут сгорать от нетерпения, она спокойно выйдет на сцену, дабы властвовать и на подмостках и в зале. И Йоко решила прибегнуть к этой безобидной хитрости.
На третий день путешествия она проснулась от странной духоты. Электрический свет гаснул постепенно, как увядает лилия. В полых трубках батареи падали капли сгущающегося пара. От жары Йоко слегка вспотела. За три дня ей надоело и сидеть и лежать. Она свернулась в комочек на узкой койке, но очень скоро затекли ноги. Тогда она повернулась на спину, закрыла глаза, закинула красивые полные руки за голову и, перебирая распущенные волосы, снова уснула тем сладким крепким сном, после которого наступает радостное пробуждение. Вскоре она вновь открыла глаза, привстала на колени, вытерла рукавом запотевший иллюминатор и прижалась лбом к холодному стеклу. Близилось утро, за окном струился серый свет. Йоко чувствовала, как ее то поднимает высоко вверх, то бросает вниз. Волны с монотонным ревом разбивались о борт парохода у самого иллюминатора, сотрясая каюту. Судно слегка кренилось. Йоко, не двигаясь, разглядывала серую пену за окном. Она с необычной остротой ощущала, что уже находится далеко от дома, но слез, привычных женских слез не было в ее глазах. К ней возвращалось ощущение радости жизни, и ей казалось, что она заново переживает какой-то приятный сон.
Так, предаваясь блаженному безделью, Йоко за три коротких дня перебрала в памяти всю свою жизнь. Перед ней вставали отрывочные видения прошлого. Вот пансион. Милая девочка усердно, до боли в пальцах, работает спицами. Забросив уроки, забыв обо всем, днем и ночью она горит одним желанием – связать пояс, украшенный крестом, и принести его в дар Христу, которого она так любит. Йоко вдруг явственно ощутила аромат большой магнолии, пышно расцветшей под окнами пансиона. А вот дубовый лесок там, где прежде стоял храм Кокубундзи, он чем-то напоминает уголок Мусасино.[23] Незабываемые минуты, когда она покорно бросила к ногам Кибэ тело и душу и в мечтательном полузабытьи прислушивалась к его полушепоту, прерываемому слезами, а сама в ответ лишь молча кивала. Тогда она, кажется, была совсем другой. Сэндайский пейзаж, утес на левом берегу Хиросэ, с которого открывается широкий вид на горы Аоба. Даже в этой северной провинции летнее солнце печет немилосердно. В реке, синевшей между покрытыми белой галькой берегами, плещутся голые загорелые мальчишки. Женщина, совсем еще молодая, сидит в глубокой задумчивости на траве, укрывшись под ярким зонтиком, – в то время она была уже настоящей женщиной, ее мятущаяся душа нигде не находила покоя, и она все чаще искала уединения. Уж не пошла ли она по ложному пути? И кого винить в этом? Йоко готова была бросить упрек самому Богу. Она вспомнила комнату, где рожала, – первый крик младенца, сильный, восхитительный среди пугающей тишины крик, непобедимое сознание материнства, испытанную ею тогда удивительную гордость, когда хочется провозгласить на весь мир: «Я победила». И в это же самое время жизнь ее резко переменилась. Потом с такой неожиданной силой проявилась настойчивая привязанность покинутого мужчины. Она вспомнила, как больная мать на закате жизни бормотала что-то заплетающимся языком о примирении с дочерью. Йоко так живо представила себе ее лицо, что цепочка воспоминаний чуть было не порвалась. Затем перед нею возникло лицо Кимура, серьезное и строгое, с залегшей между бровей суровой складкой, – казалось, он вступил в единоборство с судьбой и ждет ее приговора. А вот наконец и сама Йоко, безмолвно потупившаяся, с ледяным холодом в сердце и глазами, полными слез. Отчего она плачет? Оттого, что умерла мать, или просто от тоски?.. В серой мгле рассвета видения то проходили строгой чередой, то наплывали одно на другое, постепенно сменяясь впечатлениями настоящего. Йоко вдруг представила себе темное, загорелое лицо и мощные плечи ревизора Курати и замерла, но воспоминания вновь унесли ее в далекое прошлое. Постепенно она снова вернулась к настоящему – и цепь замкнулась все на том же ревизоре.
