Жиль Мартен-Шоффье - Милый друг Ариэль
И так далее в том же роде. Ведя свой неторопливый тихий монолог, он постепенно привел меня к мастерам своего обожаемого XVII века — это был, конечно, Лесюэр, но еще и Лагир, и Стелла, и другие — впрочем, я их всегда путаю. У отца был дар видеть то, что ускользало от внимания всех других. Он подмечал не только далекие вязы под грозовым ветром, но и такие черточки, которые вообще отсутствовали. Бланшар приводил его в восторг.
— Вглядись хорошенько в это большое полотно — «Марию Магдалину». От лба до грудей ты не увидишь ни одной рисованной линии, лишь игру красок и света. От нее веет радостью. Вот он — французский дух, во всей своей чувственной полноте. Это была эпоха, когда религия обрела оттенок некоторой вольности и Париж изобрел такой вид искусства — плотского, поверхностного и праздничного. Эпоха, когда Франсуа де Саль[30] опубликовал свое «Введение в благочинную жизнь», первый бестселлер нашей литературы, разновидность куртуазного романа, в котором прекрасная дама носит имя Мария, Иисус походит на Ланселота Озерного, а молитва очень напоминает салонную беседу. Потом были даже опубликованы стихотворные варианты этой книги. Ну да ты и сама это знаешь…
Я ровно ничего не знала, но видела сияющие отцовские глаза. Когда он любовался картинами, его страх перед реальной жизнью таял, как дымок под ветром. Он то брал меня за руку, то сжимал плечо; блаженная улыбка придавала хитринку его ясному лицу человека, не способного на приступ гнева. Проходя по залу, где висел «Брак в Канне», он пустился в рассуждения об аппетите Веронезе, который обожал писать торжественные застолья — у Симона Фарисея, у Левия, у папы Григория Великого… Этим насмешливым пренебрежением к священным коровам и столпам культуры он очень напоминал Дармона, только был красивее его. И благороднее. А также старозаветнее: в глубине души он тосковал по временам кюре в сутанах, ни в одной романистке не находил таланта мадам де Севинье[31] и считал импрессионистов «слишком поздними» для себя. К семи вечера, когда музей начал закрываться, мы обошли столько залов и осмотрели столько картин, что я уже ног под собой не чуяла. А отец, свеженький, как огурчик, мог бы еще ходить и ходить. Но вместо этого мы отправились выпить чего-нибудь в кафе Пале-Рояля.
Восторги моей матери по поводу Сендстера выглядели слишком театрально, чтобы быть искренними, но отец никак не мог понять, куда его вовлекает дорогая супруга:
— Она всегда производила впечатление уравновешенной натуры, но в данном случае просто пугает меня. Она как будто свихнулась, ей все мало и мало. Умоляю тебя, не поощряй мать в ее безумствах.
Я обещала, но мой бедный папа сразу понял, что будущее не сулит отдохновения, о котором он мечтал для всех нас. И в самом деле, два дня спустя, накануне отъезда моих родителей на остров Монахов, Сендстер зашел познакомиться с ними. Очень элегантный, крайне любезный, он расписал им фирму «Пуату» как элитный клуб, членство в котором считается хорошим тоном. Затем вскользь, как бы между делом, сообщил интригующим тоном человека, способного открыть вам двери в рай, что их дочери предстоит регулярно участвовать в заседаниях административного совета. Эти слова вызвали у моей матери нечто вроде оргазма. Ей пришлось срочно влить в себя второй бокал шампанского. Вслед за чем она незамедлительно пригласила Сендстера провести уикенд в Кергантелеке. Услышав это предложение, мой отец в бессильном ужасе закрыл глаза, словно на него рушилась лавина. К счастью для него, Сендстер не захотел променять отдых в Сассексе на перспективу мокнуть в Морбиане. Во Франции он ценил только Прованс, сухой, прокаленный солнцем и удушающе-жаркий летом, мертвый зимой и полный любителей аперитива «Казанис» круглый год; по его словам, это была единственная наша провинция, годная для обитания…
Я представляла себе административный совет как мирное сборище дряхлых, едва ковыляющих на тощих ножках старичков, которых извлекают из нафталина дважды в год. До сих пор не знаю, так ли это, ибо меня пригласили всего лишь на обед, устроенный несколькими членами правления «Пуату» на 34-м этаже нашей знаменитой башни, самом роскошном из всех, том самом, где фирма принимала важных гостей, которых требовалось соблазнить и привлечь к делам. Широкий коридор с великолепными панелями светлого дуба тянулся вдоль анфилады салонов и столовых, носивших самые что ни на есть громкие имена. В салоне «Версаль», где проходила трапеза, сквозь широченное, минимум десятиметровое, окно был виден сверху весь Париж и, в частности, величественная магистраль, которая тянулась до Триумфальной арки и дальше, до самого Лувра. Метрдотель в белом пиджаке разносил аперитивы. Я робко попросила стаканчик «Перье». Другие гости, как видно, завсегдатаи этих мест, пили виски или шампанское. Я была здесь единственной женщиной. Какой-то обаятельный старый господин представился мне и сообщил, как он рад принимать бретонку с острова Монахов. Похоже, все они отлично знали, кто я такая. Он рассказал, что часто плавал в нашем заливе, когда служил на флоте, где начинал судовым аптекарем и дослужился до звания контр-адмирала. Теперь он работает в «Пуату» и занимается изысканиями в области гематологии. В ответ я бессмысленно улыбнулась ему, поскольку ровно ничего не могла сказать по поводу столь захватывающей профессии. Храбрость покинула меня. Почувствовав мой страх, Сендстер сжал мне плечо:
— Без паники, малютка. Адмирал Фуке — типичный кабинетный вояка, который выигрывал морские сражения разве что в водоеме Тюильри. Он здесь только для блезиру. С учетом скромного контракта, который обеспечивает вам доход, его нельзя было не пригласить сегодня. Но не робейте, наше дельце касается только Поля, Дармона, вас и меня. Все остальные — только ширма. Побеседуйте с ними о погоде, о природе, и хватит с них.
Слегка успокоившись, я начала разглядывать гостей. Они выглядели вполне респектабельно и вовсе не походили на молодых, поджарых и голодных волков, которые обычно охотятся всей стаей в штаб-квартирах крупных фирм. Тип Сендстера распространен больше, чем можно себе представить. Пример не заставил себя ждать: вторым ко мне подошел пожилой толстяк с носом картошкой и пухлыми щеками томатного цвета — судьба явно ходила за ним по пятам, гремя вилкой. Оказалось, что, несмотря на свой облик торговца гусиной печенкой на рынке в Оше, он долгие годы колесил по миру и продавал молекулярные сцинтиллографы, будучи самым опытным французским специалистом в этой области. Более того, он свободно говорил на шести языках, в том числе и китайском. Эта лавина знаний в сочетании с плебейской внешностью просто лишила меня дара речи. Наверное, он счел меня круглой дурой. К счастью, тут вошел Поль Сен-Клод.
В салоне по-прежнему царил легкий хаос, однако в присутствии босса все как-то подтянулись, стараясь не упускать его из поля зрения, даже те, кто до сих пор держался особняком. Он был на «ты» с большинством гостей и всех встречал сияющей улыбкой, но некоторые суперважные шишки вставляли в каждую свою фразу «господин президент» так, словно считали себя его лакеями. Его важный размеренный голос еще больше усиливал впечатление исходившей от него спокойной силы. Он поцеловал мне руку, поздравил с поступлением в фирму, представил целую армию своих заместителей, затем взял под руку и повел к столу, где попросил сесть справа от него. Там он коротко рассказал присутствующим о моей блестящей карьере в мире моды, на удивление точно обрисовал мою роль в работе агентства Фабриса и объявил, что теперь, вспомнив о своем дипломе Школы политических наук (первый сюрприз для меня!), я решила вернуться в ту область, где смогу с наибольшей пользой применить свои знания, а именно в область общественных отношений. Все с той же сияющей улыбкой он попросил меня поправить его, если он что-то изложил неточно. Каждое его слово было наглой ложью, но этот вымышленный персонаж мне очень понравился, и я не стала перечить, подтвердив:
— Вы абсолютно правы.
После чего он сообщил, что мне предстоит работать над проектом «СПИД-Заир», но перед тем, как обсудить это, ему нужно задать несколько вопросов другим гостям. Мое присутствие явно мешало свободному обмену мнениями, и мужчины быстренько разделались с текущими вопросами, прибегнув к техническим терминам, в которых я не поняла ни единого слова. Все эти люди работали с зарубежными странами, и одни только названия этих стран-партнеров звучали как нежная музыка, как тихий шелест банковских купюр, но не более того. В области медицинских патентов молчание — основной и нерушимый закон. Однако внезапно в разговоре об Индии прозвучало слово «комиссионные», столь неуместное здесь, как будто на стол плюхнули бачок с овощными очистками. Все было ясно: чиновник, ответственный за досье, потирал себе запястья, как будто на них уже сомкнулись наручники. В довершение всего, он бросил слова «злоупотребление общественными фондами». Я решила приобщиться к делам и спросила тоном наивной институтки, о чем идет речь. Сендстер расхохотался в ответ:
