Денис Гуцко. - Без пути-следа
— А! Ну и что?
Митя жалел, жалел, жалел. Решительно и бесповоротно жалел о том, что затеял. «Личка» стояла поодаль, наблюдая за их разговором. Лучше бы позволил Вове выйти с мятой щекой на всеобщее осмеяние. Но деваться было некуда, нужно было договаривать.
— Я вам рассказывал. Мне в ПВС паспорт не меняют. Закон новый вышел? Вы сказали, что подумаете… — Голос был сладок, липок, голосовые связки выделяли сироп. Сплюнуть вместе с языком. Он покашлял: —?что подумаете насчет того, что можно сделать.
Рызенко пожал плечом и подался вперед, быстро наполняясь движением.
— Так что ты хочешь, чтобы я поехал туда, им морды набил, что ли?
И побежал вверх по лестнице. Шесть ступенек крыльца пролетел, как выпущенный из пращи, дернул массивную дверь. «Забыл открыть», — спохватился Митя. Вслед Рызенко, приноравливаясь к его шагам, уже цокала каблуками по мрамору начальница кассы. Митя поправил кобуру и пошел вдоль банковских машин, бессмысленно разглядывая номера. Водители кучковались вокруг расстеленного на чьем-то багажнике кроссворда и, скорей всего, ничего не видели. Парни из «лички» уже выгружали из багажника коробки с водой. «Не в настроении, — подумал Митя. — Не надо было сегодня подходить. Плохое настроение. Оно и утром было заметно, что не в настроении. Зачем было лезть?» Над сливающимися в полосу крышами машин дрожала изморось. Крыши блестели. «Может быть, если бы в пятницу подошел, после обеда? А сегодня не надо было. Зря. Сегодня не надо было».
Он перестал раздражаться. Пусть. В конце концов, без раболепия в этой карикатурной форме, похожей на форму полицейского из далекой банановой страны, сложно. Нужно тренироваться. С каким-то медицинским интересом Митя всмотрелся в себя. Все там на своем месте — и раболепие никуда не делось. А куда ему деться? Селекция. Чего ты ждал? Тебя имели, не спрашивая разрешения, тебя учили выбирать сердцем, регулярно ныряя в твои карманы, — и чего ты ждал после этого? Нельзя же жить в свинарнике и верить, что ты — благородный олень.
Вышел Толик, усмехнулся:
— Ну, спросил?
— Спросил.
— И что?
Митя хлопнул правой рукой по сгибу левой. Толик усмехнулся еще раз, покачал головой.
— Ну и что, грузинский нелегал, на историческую родину? Где же ты, мое Сулико?
Собственно, шутили по поводу Митиного паспорта все одинаково. И Митя посмеивался вместе с ними. Не рассказывать же им, что на самом деле зависит сейчас от этого паспорта. Вынув пачку сигарет, Толик показал: будешь?
— Бросил.
— Правильно, генацвале, нелегалам здоровье главное. Кэ цэ, мало ли что. Подполье или в горы придется уйти.
Эти Толиковы словечки «кэ цэ» да «кэ че», максимально сокращенные «как говорится» и «короче», Митя и сам иногда употреблял их на работе. Ничего не поделаешь, когда столько лет работаешь вместе, начинаешь ассимилироваться. Толик, в свою очередь, тоже перенял у Мити кое-что: стал брить подмышки и читать толстые книги исторического содержания.
В девяносто третьем, когда Митя устроился в «Югинвест», он чувствовал себя достопримечательностью. «А это наш грузинский казак». Всех чрезвычайно занимали его акцент и «нерусские замашки». Акцент то уходил, то возвращался, постепенно затихал, как эхо. Замашки оставались. Определить толком, в чем они выражались, эти нерусские замашки, вряд было возможно. Так? есть что-то — расплывчатое. Как аура. Ни увидеть, ни пощупать, а понимаешь: чужое. Он, например, упорно не хотел взять в толк, что «твою мать» — это просто междометие, на него никак не надо реагировать. Митя и сам всегда ощущал это свое невразумительное отличие от окружающих. Будто пририсованный. Не то чтобы плохо? но вся картинка мелками, а он — карандашом. Руки-ноги, голова-ремень. Такой, как все. А все-таки, если приглядеться, заметно отличие. Заметно. Да еще под углом глянуть, пальцем поскрести — заметно. Чужое. Оно не умирало, как можно было ожидать, с годами, оно пряталось. Пряталось поглубже, но выскакивало в самых неожиданных местах. Митя научился казаться своим. Привык казаться своим. К Мите привыкли. Тема эта давно всем наскучила, разве что скажут иногда, когда говорить не о чем: «Слыхал, что там в твоей Грузии творится?» Он ответит: «Да слыхал», — и подумает, что она вовсе не его, Грузия. Давным-давно не его. С тех пор как по улицам прошли портреты пасмурного усача, перестала быть его Грузией.
— Что будешь делать?
— Не знаю. Меня больше загранпаспорт интересует. Если бы можно было сделать его отдельно.
— Зачем тебе?
— В турпоездку хочу съездить.
— Ни? себе! А бабки?
— Копил.
— Вас, богатых, не поймешь. Турпоездка! — Он осуждающе покачал головой. — На левый берег с телками съездил — лучше любой турпоездки. Ладно, кэ цэ, поспрошаю. У сестры сосед кем-то в УВД. Может, возьмется?
— Спроси.
Толик кивнул.
— Да, — вздохнул он, переводя разговор на свою любимую тему. — Раньше Миша совсем не такой был.
— Да.
— По-человечески все было. Платили, как людям.
Толик, как и Митя, был из старой гвардии. Оба застали те времена, когда Рызенко здоровался с охранниками за руку и лично привозил им на Новый год ящик «Мартини». «Только банк не пропейте. Он мне еще нужен». В те времена он мог приехать в банк в воскресенье и, сидя с ними в холле, смотреть по видику Тайсона. Интересные были времена. Колек Морев, сын Морева-старшего, вора в законе, по-приятельски разрешал посидеть за рулем своих джипов. Вытаскивал из-под свитера кольт, давал подержать. Рассказывал им, как своим, про то, с чего начинал. Про гоп-стоп в парке имени Вити Черевичкина, про то, как сбивали шапки, как кроссовки добывали. «Хватаешь его за ноги, хоп на себя. Потом только тяни, обычно слазят на раз». И они слушали, как свои. А Колек рассказывал. Они гордились знакомством с Кольком Моревым. Но особенно гордились тем, что могли, проходя мимо стоящего у входа Морева-старшего, поздороваться с ним и получить в ответ еле заметный, полный достоинства кивок. Мало кто в городе мог поздороваться с вором в законе. Теперь не то. Морев-старший давно в Москве. Колек руководит областным слуховым центром, поставляет аппараты для слабослышащих.
— Пойду пожру, бля. — Толик затушил окурок о подошву ботинка. — Не пойдешь? Пусть, кэ че, этот гоблин на воротах постоит. Нечего баловать.
— Попозже. Подышать охота.
— Даа?
Толик предался воспоминаниям. Сладкий девяносто третий. Командировки за валютой в Москву, миллион долларов в спортивной сумке «Puma». Ежеквартальное повышение зарплаты. «Банкоматы» заискивающе просят: «Ребята, не поможете ваучеры перетаскать?» А они им: «У вас что, мужиков в отделе нет?»
— Помнишь? За малым, что не посылали их. Вот были времена!
Митя поддакивал рассеянно. Что и говорить, он ожидал другого от Рызенко. Надеялся, что тот поможет. Митя точно знал, что ему это ничего не стоит. Одному из своих телохранителей Рызенко «сделал» военный билет. Другого вообще от суда отмазал. Митя, конечно, не телохранитель. Двери открыть, постоять на виду у важных гостей, держа руку на кобуре. Вывести скандального клиента. Двери опять же закрыть. Но он ожидал другого. Думал, те сладкие времена, когда все только-только начиналось, когда новорожденный мир едва проклевывался сквозь оседающую пыль, львы лежали рядом с антилопами, банкиры здоровались за руку с охранниками, — думал, те времена что-то да значат, как-то особо связывают, вне иерархии. Но Митя был удивлен легко, то было удивление-нокдаун, после которого не нужно собирать мысли в кучу, приходя в себя. Когда в один прекрасный день узнаешь, что ты больше не гражданин страны, в которой живешь, учишься не удивляться почем зря.
Когда Люська пела так, как сегодня, хотелось умереть или жить по-другому. Но все, что он мог себе позволить, — тайком выкурить сигарету. Встав из-за своего «теневого» столика в дальнем углу бара, Митя вышел в «большой» зал, к торчащим на каждом столике бутылкам, к красиво курящим женщинам, к холодным бесполым девушкам, к блестящим лысинам, которые мгновенно выделились из общей картинки и, как обычно, сложились в бильярдную схему, будто рассыпанные по столу шары.
Через дорогу от «Аппарата» высился забор долгостроя-рекордсмена, здания не существующего со времен советской власти НИИ. Уродливые ребра и позвонки его остова прятались за забором, будто охраняемый законом реликт. Давным-давно — в плейстоцене, при перестройке, — когда он только приехал в Ростов, здесь был рынок. Крохотный вечерний рынок-с-ноготок возле беленых кривеньких домиков. Однажды он купил здесь варенец, первый раз в жизни купил варенец — как нечто экзотическое, не знал даже, как называется? «Дайте вот это». — «Что — это?» — «Вот это». — «Варенец, что ли?» Торговка решила, что он выделывается. От воспоминания о том юноше, который когда-то и был — Митя, ему сделалось сиротливо и жалостливо. Как всегда, это было очень трогательно, похоже на теплый плед, в который закутался от сквозняка.
