Иван Зюзюкин - Из-за девчонки
Так получилось, что Рублеву пришлось быть и режиссером постановки, и художником-оформителем, и костюмером. Репетиция устраивалась два раза в неделю. Проходили они не бесконфликтно, но всегда весело, и ощутимо сблизили между собой весь режиссерско-исполнительский состав. Постановка раз от разу становилась все лучше и обещала стать гвоздем фестиваля искусств.
На один из последних прогонов («генералку» Колюня решил провести перед самым началом фестиваля) пришла классная. Она села в последнем ряду. В актовом зале было холодно, она накинула на плечи пуховую шаль, спрятала под нее руки и смотрела прогон неподвижно, как сфинкс. Колюня вначале оглядывался на нее, пытаясь по лицу понять, нравится ей или нет, потом увлекся, забыл про нее и полностью вошел в роль режиссера.
– Козел! – непререкаемым голосом маэстро указал он Мишулину, исполнителю этой роли. – Я не верю тебе! Сильнее тряси бородой… Это уже лучше!… Козлятушки! – Тут же он набросился на «братьев». – Вы что? С бороздки съехали? Еще не родились, а уже выбежали на лужок…
Когда очередь дошла до эпизода, в котором чадолюбивый серый волк укладывает спать козлятушек, Колюня на несколько минут покинул пульт режиссера – серого волка он играл сам. Поднялся на сцену, перековал голос и под гитару спел колыбельную «Мама, роди меня обратно!», сочиненную участниками постановки совместно.
Репетиция закончилась. Вопреки ожиданиям Колюни и всей труппы, классная не стала хлопать. Постукивая каблучками маленьких туфелек, она медленно прошла через весь зал, поднялась на сцену.
– Вам нравится? – обвела она взглядом всех.
– А вам нет?! – забеспокоились «братья Карамазовы» и вместе с ними остальные.
– Играете вы здорово… А сейчас все по домам. Останется один Рублев.
Она дождалась, когда все выйдут, взяла из реквизита спектакля два стула, сама села и Колюню усадила напротив.
– А что ты сам думаешь про свою пьесу? – спросила она, еще сильнее кутаясь в шаль.
– Не фонтан, – смело поглядел на нее Колюня. – Но кое-что получилось.
– Кое-что… – со значением повторила она. – А ты знаешь, вчера вечером ко мне домой приходила мать Светы Зарецкой. Догадываешься, по какому поводу?… Она сказала, что Света в последние дни какая-то нервная, не спит и плачет по ночам…
– Чего это она? – испуганно поднял голубенькие глазки Колюня.
– Света догадалась, про кого твоя пьеска.
– Про кого?! – Колюня удивленно привстал и замер в позе прыгуна в воду.
– Рублев… – с укоризной поглядела она в его возмущенное красное лицо. – Талантов у тебя много. И артист из тебя неплохой. Но ты или себя переоцениваешь, или людей недооцениваешь, что, в общем-то, одно и то же. И Коробкин с Малышевой обо всем догадались. Но у них нервы покрепче, чем у Светы. Хорошо держатся ребята.
– Людмила Сергеевна!!!
– Сядь и помолчи!… Мы с тобой на сцене, но играть нам не перед кем. Думаешь, я не знаю, что с тобой происходит? Знаю… Но разве насмешкой над их чувствами ты поможешь своему горю?…
Колюня убито молчал.
– Не сердись на меня, – она вытащила руку из-под шали и дотронулась до него. – Если хочешь знать, у меня в школе была история, похожая на твою. Я уже сколько лет замужем, мать, а тот мальчишка нет-нет да приснится… Стыдно признаться: я до сих пор его люблю… А он и тогда, и сейчас любит другую… Это больно, с этим невозможно смириться. Почти невозможно… А жить-то надо, и человеком оставаться надо. – Она погладила его руку. – Страдай, злись, рви, мечи! Но человеком, миленький, оставайся.
Колюня заплакал и сказал:
– Не про них я писал! Честное слово!… Просто у меня так вышло.
– После всего, что было, думаешь, они поверят тебе?…
– А вы? Вы мне верите?
– Честному слову верю. Но постановку придется снять. Спектакль не получился.
– Вы так считаете?! Или?
– Или, Рублев, или… – Она положила руку на его рыжее воронье гнездо.
На следующий день на переменке его окликнула Наталья Георгиевна и попросила, чтобы он обязательно разыскал ее после уроков. Он нашел ее в буфете. Она сидела за учительским столом одна и доканчивала первое.
– Садись, – показала она глазами на стул. – Тебе взять чего-нибудь?
Он торопливо отказался. Наталья Георгиевна принялась за второе и между делом спросила:
– Страдаешь?
– Из-за чего? – весь сжался он.
– Что постановку сняли…
Он вздернул плечи и, не зная, что ей ответить, долго держал их приподнятыми.
– Можешь мне на слово поверить: я её отстаивала как могла. Сколько мне ваша классная ни толковала, я так и не поняла, что ты порочного написал. Кто-то мог узнать себя? И что? Как говорили в Древнем Риме: каждому – свое… Но ваша классная, прости за откровенность, трусиха. Привлекла на свою сторону директора, завучей и в результате я оказалась в меньшинстве. Переубеждать я их не стала, других забот хватает, но вся эта история в какой-то степени касается и меня. Я с тобой, Рублев, абсолютно согласна: в школу надо ходить, чтобы учиться, а не любовь крутить… – Она отодвинула от себя тарелку и спросила его:
– А чем ты еще увлекаешься?
– Я?! – Выигрывая время, Колюня долго теребил свои рыжие волосы. – Люблю с самим собой поговорить по душам.
– Я не о том… – поморщилась Наталья Георгиевна. – Стихи пишешь?
– Есть у меня одно двустишие… – Он прокашлялся и прочитал с выражением:
Бегали по улицеЖареные курицы.
– Не смешно, – даже не улыбнулась она и принялась за компот. – Постой! Кто-то говорил мне… кажется, Самохвалова, что ты прилично поешь.
– А!… – махнул рукой Колюня. – У меня много врагов.
Ему нестерпимо захотелось уйти. Но вместо этого он отщипнул кусочек хлеба и запихнул себе в рот. Так было удобнее молчать.
– Если можешь, перестань жевать, – попросила учительница и начала вылавливать в компоте черносливину.
Колюнины челюсти покорно замерли.
– Чтобы фестиваль прошел хорошо, нужен какой-то интересный поворот, – поделилась она с ним, отлавливая на этот раз грушу. – Вот что я придумала. Во время перерыва на всех этажах школы должна звучать красивая музыка, песни, стихи. Радиоузел у нас, слава богу, теперь работает как надо. Что ты скажешь об этой идее?
– Здорово! – желая потрафить ей и поскорее смотаться, оценил Колюня. Но, оказалось, Наталья Георгиевна приняла его похвалу всерьез.
– Я думаю, лучше тебя никто в школе не подберет музыку и не напишет текст.
Колюне после сценария уже ничего не хотелось писать.
– Нет, у меня не получится.
– Пойми! – продолжала настаивать на своем учительница литературы. – Если твоя композиция понравится всем, в том числе и Ольге Михайловне, уже никто не будет возражать, чтобы от нашей школы на городскую олимпиаду поехал ты.
Увы, Колюню уже и мысль об олимпиаде не грела, и Наталья Георгиевна поняла это.
– В конце концов, – раздраженно откинулась она на спинку стула, – не Коробкину же мне поручать это!… Брось, Рублев! В отличие от своего друга, ты литературно одаренный парень, у тебя есть вкус и чутье. Я уверена, на все про все тебе хватит двух дней.
Отступать уже некуда было, и Колюня нехотя спросил:
– А что именно подобрать для этой композиции?
– Не маленький, сам подберешь…
Тут в буфет вошла ее подружка Галина Романовна, и она ей замахала рукой. Колюня понял: аудиенция окончена, надо освободить место за столом.
Трагедия с комедией помножилась на несчастье с бабулей. За неделю до Нового года она поскользнулась на улице и больно ушиблась. Врачи приговорили ее к постельному режиму. Это случилось, когда у Колюни на руках уже был билет. Он хотел на Новый год уехать к двоюродному брату в Ленинград, подальше от всех и всего.
Билет пришлось сдать и заделаться, как он самого себя назвал, «внуком милосердия». Теперь надо было не только в школу ходить, но и, подобно Оле Самохваловой, продукты доставать. Наконец-то он узнал, где находится приемный пункт прачечной (оказалось, через дорогу, но раньше он его просто не замечал), каково это – дозвониться в диспетчерскую ЖЭКа и вызвать сантехника… Вершиной его подвижнической жизни в те дни стало кормление бабули. Чтобы она поскорее поправилась, бегал на рынок и потом ожесточенно тер морковку, давил клюкву…
Он метался между школой и домом, с ведома старосты Спринсян сбегал с некоторых уроков, чтобы проведать бабулю. В эти дни много, до одури занимался по вечерам. Не будем приукрашивать нашего героя: много занимался не потому, что хотел выбиться в отличники – забыться хотел.
Однажды, наглядевшись на его хмурый, усталый вид, бабуля расплакалась. Да так, словно ей было не за шестьдесят, а всего лет пять – громко и безутешно.
– Ты чего? – перепугался Колюня.
– Из-за меня маешься, – заливаясь слезами, бичевала она себя. – Чай, я не слепая… Ой, дура я, дура. Зачем согласилась жить здесь? Жила бы у себя, старая ворона…
– Тебе здесь плохо?
