Жорж Сименон - Поезд из Венеции
— Полагаю, что да. Правда, мы с ней ни разу не виделись, но, когда я возвращался с работы, все было прибрано.
— На службе никаких неприятностей?
— Все в порядке.
Нужно было привыкать, как-то приноравливаться…
За эту неделю произошло множество мелких событий, но он не имел права о них говорить. Во вторник он купил в киоске на Елисейских Полях «Трибюн де Лозанн», сунул ее в карман, зашел в бистро и, заказав аперитив, спустился в туалет, чтобы просмотреть газету. Слишком рискованно было читать швейцарскую газету у всех на виду — за всю свою жизнь он ведь пробыл в этой стране не более трех часов и не имел там ни родных, ни друзей.
В разделе происшествий ему бросилось в глаза нечто, заставившее его сердце забиться сильнее.
Изуродованный труп в Симплонском туннеле
В ночь с воскресенья на понедельник бригада путевых обходчиков в Симплонском туннеле сделала страшное открытие. В пяти километрах от Брига на путях были обнаружены чудовищно изуродованные останки пожилого мужчины, личность которого установить не удалось. Есть предположение, что погибший ехал в поезде, из-за темноты в туннеле ошибся дверью и, потеряв равновесие, упал на рельсы.
По Симплонскому туннелю в отпускное время, особенно по субботам и воскресеньям, проходит множество поездов, а потому на данной стадии расследования невозможно установить, в каком поезде ехал несчастный пассажир.
Никаких кричащих заголовков. Никаких гипербол, кроме слов «чудовищно изуродованные» и «несчастный пассажир». Одно из обычных происшествий. Возможно, о нем будут говорить, а может быть, и не будут.
Важно то, что незнакомец с венецианского поезда уже не явится к Жюстену и не потребует свой чемоданчик. Странно, что ничего не говорилось ни о его паспорте, ни о содержимом бумажника, если только злоумышленник или злоумышленники, прежде чем столкнуть его с поезда в темноту туннеля, не завладели документами жертвы.
Через две страницы .другой заголовок тем же скромным шрифтом:
Задушена лозаннская маникюрша
В понедельник в конце дня портниха Жюльетта П., проживающая по улице Бюньон, вызвала полицию, так как ее встревожила тишина, царившая в соседней квартире.
Убедившись, что входная дверь незаперта, она приоткрыла ее и заметила в гостиной безжизненное тело соседки. Речь идет о девице Арлетте Штауб, уроженке Цюриха, много лет проживающей в нашем городе.
Арлетта Штауб была маникюршей и довольно долго работала в одном из наиболее известных лозаннских отелей, посещаемых иностранцами.
Однако есть основания предполагать, что красивая и элегантная молодая женщина, не довольствуясь своим жалованием, нередко принимала клиентов на дому.
Хотя полиция о подробностях дела умалчивает, нам стало известно, что двадцатипятилетняя маникюрша была задушена в воскресенье днем с помощью голубого шелкового шарфа, который был найден недалеко от тела.
И все. Здесь тоже никаких броских фраз. Даже никакой жалости к «элегантной» молодой женщине, которая, вероятно, «не довольствуясь своим жалованием, нередко принимала клиентов на дому».
И все же одна деталь встревожила Жюстена: «Полиция о подробностях дела умалчивает…»
Не означало ли это, что полиция уже напала на след и пока что воздерживается от объяснений? Не заметил ли кто-нибудь мужчину в кремовом костюме, который в воскресенье, на исходе дня, подъехал к дому на улице Бюньон, в такси, а несколько минут спустя снова укатил?
Быть может, уже задержали шофера? Быть может, он сообщил приметы Жюстена и упомянул о чемоданчике?
Официантка в вокзальном буфете, конечно, запомнила клиента, потребовавшего двойную порцию виски, его расстроенное, испуганное лицо… Все это отныне прочно вошло в жизнь Жюстена. Он уже свыкся с этим.
Он боялся теперь всего: стоявших в укромных уголках машин, в которых прятались влюбленные; барж, причаливших к набережным; бродяг, спящих под деревом или под мостом…
Все это время он столовался у Этьена, кроме одного раза, когда обедал вместе с Бобом и его новой любовницей Франсуазой, довольно вульгарной женщиной, которая после его ухода наверняка воскликнула:
— Да, уж твоего дружка не назовешь весельчаком…
И правда, его весельчаком назвать было нельзя. Однако, если не считать самого тяжкого в его жизни лицейского периода, он не был мрачнее других. По вечерам он помогал Жозе готовить уроки, и девочка, не задумываясь, подтрунивала над ним. А разве она решилась бы на это, будь отец ворчливым и строгим?
Нет. Он ничем не отличался от других. И даже теперь, не поступал ли он так же, как поступил бы любой другой на его месте?
Не найдя подходящего тайника в конторе и в лаборатории на авеню де Нейи, Кальмар принял решение, которое устраивало его лишь отчасти. Но он рассматривал это как временную меру.
Взял же он чемоданчик из автоматического хранилища на вокзале, так почему бы и дальше не держать там деньги?
Во вторник он ушел с работы раньше обычного и кружным путем, исколесив почти весь Париж, зашел в магазин кожаных изделий на бульваре Бомарше. В своем квартале Кальмар не мог совершить такую покупку, которую потом трудно было бы объяснить, и он вспомнил об одном магазине, рядом с Зимним цирком, мимо которого как-то проходил.
Его интересовал размер, а не качество. Даже наоборот: Кальмар постарался выбрать самый неприметный чемоданчик, чтобы он не бросался в глаза, когда его будут вынимать из автомата.
А вынимать его отныне придется каждые пять дней. Уж таково правило. По истечении этого срока контролер открывает автомат и переносит багаж в общую камеру, где его держат в течение полугода.
Кальмар не хотел рисковать. Конечно, он мог бы абонировать автомат и на более долгий срок, но тогда пришлось бы заполнять бланк, указывать фамилию, адрес.
Он начал с вокзала Сен-Лазар. Итак, он либо до воскресенья должен забрать чемоданчик, либо опустить новую монету в скважину, что казалось ему рискованным. Лучше через каждые пять дней менять вокзал.
Все это оказалось гораздо сложнее, чем он думал вначале. Раньше, до возвращения из Венеции, он никогда не чувствовал, что является пленником, скованным рамками установленного порядка, что все двадцать четыре часа в сутки он находится под наблюдением, дома — жены и детей, на работе — патрона, сослуживцев и машинисток.
Доказательство? Никогда раньше ему так много не говорили о том, что он плохо выглядит. Он не имел права плохо переваривать пищу, быть озабоченным, взволнованным.
— Что-нибудь не ладится, дружище?
Доминика вставала из-за стола, чтобы принести ему порошки.
— Если через три-четыре дня тебе не будет лучше, я позвоню доктору Боссону.
Доктор жил через два дома от них, и они часто видели, как он шел со своим старым саквояжем в руках, таким тяжелым, что одно плечо у него казалось намного ниже другого. Пышные, черные с проседью усы делали его похожим на пуделя, а осматривая больного, он все время ворчал.
Доктор очень любил семью Кальмара, в особенности Жозе, которую знал с рождения. А может быть, он любил всех своих пациентов?
Жюстену совсем не хотелось, чтобы его осматривал доктор, но пока жена еще не слишком наседает на него, он успеет обрести душевное равновесие. Ему стало легче. Он уже мог более или менее спокойно, без особого страха поразмыслить о будущем, решить, что надо и чего не надо делать, что можно и чего нельзя говорить.
Не отстал от других и мосье Боделен. Во вторник он влетел в кабинет Кальмара:
— Смотри-ка! Уже вернулся!
Будто он не знал, будто не сам требовал, чтобы Жюстен приступил к работе в понедельник днем!
— Не видно, чтобы отдых пошел вам на пользу. По правде говоря, отпуск никому еще на пользу не шел. Мчаться по дорогам, обгоняя грузовики, ночевать в какой-нибудь грязной дыре, жрать всякую дрянь, считая ее вкусной только потому, что это не дома. Потом торчать на пляже, рискуя схватить солнечный удар, ссориться с женой, орать на детей — и, вернувшись, отдохнуть, наконец, на работе! Отдыхайте же, мой друг! У вас для этого достаточно времени. Что касается меня, то я не ездил в отпуск и, надеюсь, никогда не поеду…
И правда, не будь укороченного дня в субботу и воскресенья, Боделен чувствовал бы себя совершенно счастливым. А так в эти дни он места себе не находил.
Как-то раз, в субботу под вечер, Кальмар вернулся в контору, чтобы взять папку с делом, над которым собирался поработать в воскресенье. Тишина пустых служебных помещений произвела на него угнетающее впечатление. Здание выглядело заброшенным, и все, что в течение недели казалось важным и значительным, вдруг стало таким ничтожным.
Даже выставочный зал с экспонатами из разноцветных пластмасс походил на карикатурное изображение какого-нибудь магазина. Классификаторы, где хранилась переписка, утратили свою внушительность, а черные чехлы на пишущих машинках производили впечатление траура.
